Вот, кажется, все мои последние просьбы (еще: философская работа, оставшаяся у меня, — я в ней сделал много полезного).
Иосиф Виссарионович! Ты потерял во мне одного из способнейших своих генералов, тебе действительно преданных. Но это уж прошлое. Мне вспоминается, как Маркс писал о Барклае-де-Толли, обвиненном в измене, что Александр I потерял в нем зря такого помощника. Горько думать обо всем этом. Но я готовлюсь душевно к уходу от земной юдоли, и нет во мне по отношению ко всем вам и к партии, и ко всему делу — ничего, кроме великой, безграничной любви. Я делаю все человечески возможное и невозможное. Обо всем я тебе написал. Поставил все точки над i. Сделал это заранее, так как совсем не знаю, в каком буду состоянии завтра и послезавтра etc.
Может быть, что у меня, как у неврастеника, будет такая универсальная апатия, что и пальцем не смогу пошевельнуть.
А сейчас, хоть с головной болью и со слезами на глазах, все же пишу. Моя внутренняя совесть чиста перед тобой теперь, Коба. Прошу у тебя последнего прощенья (душевного, а не другого). Мысленно поэтому тебя обнимаю. Прощай навеки и не поминай лихом своего несчастного.
Н. Бухарин XII. 37 г.
Примечания
X.Souvarine В. Aveux a Moscou, Paris: La Vie intellectuelle. 1937; TrotskiL. Les Crimes de Staline. Paris: Grasset, 1937;. Koestler A. Le Zero et l'lnfini. Paris: Cal-mann-Levy, 1940; Merleau-Ponty M. Humanisme et Terreur. Essai sur le probleme conimuniste. Paris: Gallimard, 1947; WeissbergA. L'Accuse. Paris: Fasquelle, 1953; Beck F., Godin W. Russian Purge and the Extraction of Confession. New York: The Viking Press, 1951; London A. L'Aveu. Paris, 1968; CublierJ. M. La Presse franchise et les Proces de Moscou. Paris: FNSP, 1970;. Conquest R. La Grande Terreur. Paris: Stock, 1969; Kriegel A. Les Grands Proces dans les systemes communistes. Paris: Gallimard, 1972; Labedz L. Resurrection and Perdition // Problems of Communism. 1963. № 2. P. 31-54; Leit.es N., Bernaut E. Ritual of Liquidation. Bolsheviks on Trial. Glencoe, Illinois: The Free Press, 1951.
2. Эти письма были переведены и прокомментированы Николя Вертом (Communism. № 6. 2000. Р. 5-40).
3. AdlerF. Le Proces de Moscou, un proces en sorccllcrie. Paris: Nouveau Pro-methee, 1936. P. 9.
4. Trotski L. Les Crimes de Staline. Op. cit. P. 266.
307
5. Krivitsky W. I was Stalin's Agent. New York, 1939. P. 299.
6. Souvarine B. Aveux a Moscou. Op. cit. P. 10.
7. Цит. no: KriegelA. Op. cit. P. 98.
8. Процесс антисоветского право-троцкистского блока, 2-13 марта 1938. М.: издательство Народного комиссариата юстиции СССР, 1938. С. 825.
9. Merleau-Ponty М. Humanisme et Terreur. Op. cit. P. 71.
10. BroueP. Les Proces de Moscou. Paris: Archives-Gallimard, 1964. P. 279.
11. Ibid. P. 280.
\2. KriegelA. Op. cit. P. 71.
13. Conquest R. Op. cit.; Tucker R. Stalin in Power; Cohen S. Nicolas Boukha-rine, la vie d'un bolchevik. Paris: Maspero, 1979. U. KriegelA. Op. cit. P. 77.
15. Ibid. 87.
16. Письмо H. Бухарина В. Молотову от 1 декабря 1936 г. (РГАСПИ. Ф. 329 Оп. 2 Д. 325. Л. 41-44) // Communisme. № 61, 2000. Р. 23-26.
17. Согласно последним словам черновика письма, которое Бухарин написал Сталину 16 января 1937 года, незадолго до передачи его дела в НКВД по итогам пленума Центрального Комитета (РГАСПИ. 329/2/6/114-117) // Communisme. № 61, 2000. Р. 27-31.
18. Le Matin.3 mars 1938. Цит. по: KriegelA. Op. cit. P. 110-111.
19. Conquest R. Op. cit. P. 142-145.
20. KriegelA. Op. cit. P. 90.
21. Письмо Бухарина Сталину от 10 декабря 1937 г. См. приложение.
22. Письмо Бухарина Ворошилову от 3 сентября 1936 г. (РГАСПИ. 329/2/6/15) // Communisme. № 61, 2000. Р. 22.
23. KriegelA. Op. cit P. 94.
24. Loewenstein R. Psychanalyse de l'antisemitisme. Paris: PUF, 1952. P. 110. Цит. no:. KriegelA. Op. cit. P. 95.
25. KriegelA. Op. cit. P. 97-98.
26. «Он пожрет нас». Запись встречи Ф. И. Дана и Н. И. Бухарина. Из архива Л. О. Дан // Институт социальной истории. Амстердам. Цит. по: Осмыслить культ Сталина. М.: «Прогресс», 1989. С. 610.
27. Письмо Бухарина Сталину от 10 декабря 1937 г. См. приложение.
28. Среди исследований по данным вопросам упомянем: Werth N. Etre com-muniste en URSS sous Staline. Paris: Gallimard, 1981; Lane C. The Rites of Rulers: Ritual in Industrial Society: the Soviet Case. Cambridge: Campridge U.P, 1981; RiegelK.-G. Konfessionsrituale im Marxismus-Leninismus. Graz, 1985; UnfriedB. Rituale von Konfession und Selbskritik: Bilder vom stalinistischen Kader //Jahr-bush fur historische Kommunismusforschung. 1994. P. 148-168; Pennetier C, Pu-dal B. Ecrire son autobiographic (les autobiographies communistes d' institution, 1931-1939) // Geneses. №.23, juin 1996. P. 48-78;. Getty J. A. Samokritika Rituals in the Stalinist Central Committee, 1933-1938 // The Russian Review. № 58, January 1999. P. 49-70.
29. РГАСПИ. 17/2/511.
30. Там же. 17/2/575.
308
31. РГАСПИ. 17/2/577; большая часть стенограмм этого форума, оказавшего принципиальное влияние на эволюцию внутренней политики накануне «Большого террора», была опубликована в «Вопросах истории», №№ 2-12 (1992), №№2-10 (1993).
32. Особенно во время Пленума, состоявшегося в декабре 1936 года // РГАСПИ. 17/2/575/69-74; 82-86; 122-126.
33. РГАСПИ. 17/2/575/126. Цит. по:. Getty]. A. Op. cit. Р. 60.
34. Письмо Бухарина Сталину от 10 декабря 1937 года, приведенное в приложении.
35. Leites N., Bernaut Е. Ritual of Liquidation. Bolsheviks on Trial. Glencoe, Illinois: The Free Press, 1951.
36. Процесс антисоветского право-троцкистского блока..., Цит. соч. С. 449-452.
37. Процесс параллельного антисоветского троцкистского центра, М.: Издательство Народного комиссариата юстиции СССР, 1937. С. 198-199.
38. Там же. С. 174.
39. АПРФ (Архив Президента Российской Федерации). Ф. 3. Оп. 47. Д. 25. Л. 1-3. Текст опубликован в журнале «Источник», № 0, 1993.С. 23-25.
40. Здесь и далее подчеркнуто автором письма.
41. Речь идет о пленуме ЦК ВКП(б), проходившем 23 февраля — 5 марта 1937 года, решением которого «дело Бухарина и Рыкова» было передано в НКВД.
42. Имеется в виду Владимир Кузьмин, молодой экономист, разделявший идеи Николая Бухарина. Кузьмин, как и Александр Айхенвальд, входил в группу, представители которой в начале 30-х годов периодически собирались у Бухарина. На одном из таких собраний, в 1932 или 1933 году, Кузьмин якобы изъявил желание убить Сталина. В 1933 году большая часть экономистов «бухаринской школы молодых», в том числе, Кузьмин и Айхенвальд, была арестована ОГПУ и в 1937-1938 гг. расстреляна.
43. В марте 1932 года Мартемьян Рютин подготовил проекты двух документов, в которых была подвергнута резкой критике политика, проводимая Сталиным с 1929 года: «политическую платформу» под названием «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» и обращение «Ко всем членам партии». Арестованный ОГПУ, Мартемьян Рютин был приговорен к длительному сроку заключения. Сталин настаивал на смертной казни, но остальные члены Политбюро выступили против высшей меры наказания, никогда до тех пор не применявшейся по отношению к представителю партийной верхушки.
44. Бухарин развивал эту тему — центральную — в других письмах, адресованных в первую очередь К. Ворошилову и В. Молотову. 31 августа 1936 года, спустя несколько дней после того, как Каменев упомянул его во время первого «московского процесса», Бухарин пишет К. Ворошилову: «В истории бывают случаи, когда замечательные люди и превосходные политики делают тоже ошибки частного порядка. Вот я и стал этим коэффициентом ошибки». Отмежевываясь от ереси, Ворошилов реагирует очень резко (письмо Бухарину от 3 сентября 1936 года): «Возвращаю твое письмо,
309
в котором ты позволил себе гнусные выпады в отношении парт, руководства. Если ты твоим письмом хотел убедить меня в твоей полной невинности, то убедил пока в одном — впредь держаться от тебя подальше, независимо от результатов следствия но твоему делу. А если ты письменно не откажешься от мерзких эпитетов по адресу партруководства, буду считать тебя и негодяем». В ответном письме (3 сентября 1936 года), не уступая по существу, Бухарин долго рассуждает о том, что считает партийное руководство «замечательным» и способным только на «ошибки частного порядка», подобные той, какая допущена по отношению к нему.
45. Эта тема поднимается во многих письмах Бухарина, предшествовавших его аресту. В длинном письме на имя В. Молотова от 1 декабря 1936 года Бухарин заявляет о своей невиновности, отрицая связи с бывшими оппозиционерами — Троцким, Радеком, Зиновьевым, Каменевым. Он, тем не менее, признает: «В чем я действительно виновен? 1) В своей позиции в 1928-1929 гг., 2) в отсутствии бдительности и дальновидности, возможно, в бесплодном поиске талантливых людей, в поиске, который не всегда учитывал политическую опасность, которую могли представлять эти люди, 3) в моем излишнем доверии к людям в целом. Но, как показал опыт, такого рода недостатки встречаются часто...»
46. Имеется в виду Надежда Сергеевна Аллилуева, жена Сталина, покончившая с собой в 1932 году.
47. Речь идет об Алексее Стецком, главном редакторе журнала «Большевик», и Борисе Тале, заведующем отделом печати и издательств ЦК ВКП(б) и заместителе главного редактора «Известий».
48. Этот абзац перекликается с письмом, которое Бухарин написал Сталину 16 января 1937 года, незадолго до передачи его дела в НКВД по итогам февральско-мартовского пленума ЦК. Он среди прочего просит у вождя отправить его в Испанию: «Аргументы за: 1) я знаком с ситуацией, 2) у меня большой опыт борьбы с анархистами и анархо-синдикалистами, 3) я буду сражаться насмерть с троцкистами, 4) я знаю много иностранных языков, могу быстро выучить испанский (потому что немного знаю итальянский) и т. д. В Испании я мог бы быть полезным. Не думаю, что ты скажешь: «А если сбежишь?» Не можешь же ты насколько верить клевете? Ты действительно думаешь, что для меня СССР пустой звук?.. Я оставлю здесь любимую жену, сына, отца... Когда вы собственными глазами увидите, как дерусь я, самый верный из ваших людей, разрешите жене выехать ко мне...»
ГЛАВА 15
Советское общество в годы Великой Отечественной войны*
26 миллионов погибших — одна эта цифра дает представление о том катаклизме, которым стала для советского общества Великая Отечественная война. В этой бойне, масштаб которой был обнародован лишь во время горбачевской гласности, военные потери составляли чуть более 10 миллионов, прямые гражданские — 11 миллионов, непрямые гражданские (повышенная смертность) — около 5 миллионов1. Другие данные свидетельствуют о глубоком влиянии войны на советское общество, о сложных и даже противоречивых аспектах этих судьбоносных лет, когда в одночасье прервалось функционирование системы экономических и социальных отношений, созданной в 30-х годах: 65 миллионов советских граждан испытали на себе иго нацистской оккупации; 30 миллионов мужчин и около 600 тысяч женщин были призваны в армию; около 3 миллионов советских граждан были награждены орденами и медалями; 17 миллионов гражданских лиц эвакуированы на восток за тысячи километров от дома, оторваны от корней, вынуждены привыкать к суровым условиям жизни; 3 миллиона советских граждан впервые в своей жизни побывали за границей. Но помимо этого, 2 300 000 советских граждан, принадлежавших в «наказанным меньшинствам», были депортированы НКВД, 2 миллиона осуждены военным трибуналом, из них 200 тысяч приговорены к смертной казни2; наконец, миллион советских граждан во время войны погибли в Гулаге (в эти годы смертность в сталинских лагерях достигла небывало высокого доселе уровня — около 20 % в 1942 году3).
Война на Восточном фронте, которую нацистская Германия вела как войну на уничтожение «иудо-большевизма», стала для советского режима настоящим вызовом, подвергла испытанию всю административно-командную систему, построенную в 30-е годы. В условиях
* La societe sovietique dans la Grande Guerre patriotique // D. Barjot (dir.). Les societes, la guerre, la paix, 1911-1946. Paris: SEDES, 2003. P. 266-287.
311
войны не на жизнь, а на смерть, эта система, которой руководили люди, прошедшие через все тяготы насильственной коллективизации, голода и «Большого террора», функционировала достаточно эффективно, правда, за счет большого количества человеческих жертв. Несмотря на военные неудачи первых месяцев войны, хаос, вызванный массовыми перемещениями населения, противоречивость политики, в которой одновременно сочетались репрессии и ослабление контроля, сталинской системе удалось мобилизовать абсолютное большинство населения и почти все ресурсы. Ведению тотальной войны, мобилизации, эвакуации и реконверсии, безусловно, способствовал тот факт, что советская экономика была «военной экономикой suigeneris» (Оскар Ланге), функционировавшей с начала 30-х годов в экстремальных условиях и способной мобилизовать гражданскую рабочую силу, прибегая к военным методам. Нацистское варварство, которое ставило славянских «недочеловеков» перед выбором «смерть или рабство», очевидно, также сыграло ключевую роль в патриотическом подъеме общества, в котором накануне войны было сильно недовольство режимом.
Опыт войны глубоко изменил советское общество. Война — и победа — были «творцами согласия», и культ Сталина, который идентифицировали со сражавшимся Отечеством, распространился через фронтовиков и в деревнях, где сохранялась ненависть к колхозной системе. Возведеная в ранг «священной войны» Великая Отечественная война также сыграла фундаментальную роль в реструктурировании социальной идентичности. Для многих советских граждан война была поистине шансом на возрождение, которое стирало клеймо «неправильного» социального происхождения и позволяло начать с нуля. Если режим в 1945 году пользовался гораздо более мощной народной поддержкой, чем в 1940-1941 годах, было ли советское общество готово принять после Победы возвращение к довоенному статус-кво? На кону стояло очень многое. Речь шла о таком важном, до сих пор еще мало изученном, факторе как процесс «выхода из войны» в 1945-1947 годах.
Почему 26 миллионов погибших? О специфике «войны на Востоке»
Операция «Барбаросса» изначально задумывалсь и осуществлялась как тотальная война, как гигантское противостояние рас, которое должно было привести к «тысячелетнему нацистскому царству»4. Речь шла, как ясно свидетельствовали директивы немецкого
312
главнокомандования, о «войне за существование немецкого народа», в «защиту европейской культуры от московско-азиатского вторжения, в «защиту от иудейского большевизма». Эта битва должна была «вестись железной волей до полного и безжалостного уничтожения врага»5. Согласно Омеру Бартову, в основе необычайного ожесточения немецких войск на Восточном фронте лежали три фактора: собственно размах битв, из-за которого «люди чувствовали, что участвуют в апокалиптическом событии, сама природа которого делала недействительными все кодексы поведения и моральные ценности, существовавшие до тех пор»; географические и климатические условия России, которые «равным образом усиливали впечатление, что эта война представляла собой возврат к некоему первобытному конфликту, в котором законы и мораль человеческой цивилизации уже вышли из обращения»; наконец, и прежде всего, разделявшееся солдатами, которых должным образом психологически и идеологически подготовили, убеждение, что они воюют с народом скотских, злобных, вырождающихся «недочеловеков» (Untermenschen)6.
С первых дней операции «Барбаросса» так называемые Ein-satzgruppen («айнзацкоманды») осуществляли массовую резню еврейского населения оккупированных регионов. За пять месяцев были уничтожены 550 ООО евреев. Размах убийств (23 600 человек за 3 дня в Каменец-Подольском, 28-30 августа; 33 370 за 2 дня в Бабьем Яре близ Киева, 29-30 сентября) и тот факт, что казнили мужчин, женщин, стариков и детей, означал, — если соотнести с насилием, осуществлявшимся до тех пор, например, в Польше (где Einsatzgruppen уничтожили 10 000 евреев, в основной своей массе трудоспособных мужчин) — переход к решающему этапу на пути Окончательного решения7. Евреи Советского Союза заплатили особенно тяжкую дань нацистскому варварству: 2 830 000 из них были убиты Einsatzgruppen или погибли в концлагерях и лагерях смерти. Количество советских евреев, которым удалось бежать до прихода войск вермахта или эвакуироваться в ходе крупных операций, осуществлявшихся Советом по эвакуации, оценивается примерно в миллион человек8. Из тех, кто остался в зоне нацистской оккупации, выжило менее одного процента9.
Нацистское варварство ударило и по другой категории лиц — советским военнопленным. Под предлогом того, что СССР не подписал Женевские конвенции, касающиеся военнопленных, соединения вермахта проводили настоящую политику их истребления. В ходе молниеносного продвижения немецкой армии летом 1941 года сотни тысяч военнопленных были расстреляны прямо на поле боя еще до
313
того, как их собрали и подсчитали10. Что касается остальных, — а это миллионы — их сгоняли в огромные концлагеря на открытом воздухе без крова, без еды, без медицинской помощи, в настоящие лагеря смерти. В Минском лагере, например, насчитывалось в среднем более 120 тысяч пленных, смертность там достигала 20 % в месяц! Большая часть пленных умирала от голода. Из 3 300 ООО солдат и офицеров Красной армии, попавших в плен в ходе первых шести месяцев войны (конец июня — конец декабря 1941 года) более 2 миллионов — 60 % умерли от голода или были казнены до конца 1941 года11. Выживших транспортировали в Германию, где они служили бесплатной рабочей силой. Всего из 5 400 000 советских солдат и офицеров, взятых в плен вермахтом, едва ли 1 600 000 (или менее 30 %) выжили и вернулись в СССР по окончании войны12.
Бесчеловечное обращение с советскими военнопленными было ярким проявлением общего подхода оккупантов к славянским «недочеловекам». Такой подход как к пленным, так и к гражданским резко отличался от «корректного поведения» немцев по отношению к британским или французским военнопленным (в плену умерло 1-2 % из них) и к граджданским лицам оккупированной Франции, например.
Насилие нацистов по отношению к славянским Untermenschen жестоко ударило по всему гражданскому населению оккупированных территорий: 11 миллионов гражданских лиц погибли, будучи убитыми, расстрелянными врагом на оккупированных территориях и в близости от линии фронта, ставшими жертвами бомбардировок или голода вследствие окружения или блокады, изнуренными непосильным трудом на принудительных работах в Германии. Особенно пострадали регионы, где немцы столкнулись с партизанским сопротивлением. Тысячи деревень и поселков систематически сжигались дотла, а их обитатели расстреливались в ходе масштабных карательных операций, которые были не чем иным как операциями на уничтожение13. Тем не менее, как показало расследование правительственной комиссии, созданной советским правительством в конце 1942 года, даже оккупированные территории, на которых не наблюдалось никакого серьезного движения сопротивления, стали ареной бесчисленных убийств гражданских лиц и ежедневных грабежей (стрельба вслепую, насилия, грабежи, массовое уничтожение имущества и скота), которые свидетельствовали о том, сколь мало ценили оккупационные силы жизнь советских людей14. Пример Ленинграда, в котором более 700 тысяч гражданских лиц погибли от голода и холода во время более чем двухлетней блокады, — трагическая иллюстрация специфики смертности этой войны на уничтоже
314
ние, которая унесла больше жизней гражданских лиц, чем военных15. Последняя категория жертв среди гражданских лиц — остарбайтеры («работники с Востока»): более 4 миллионов советских граждан, из которых 57 % — женщины, были депортированы в Германию в рамках «программы Заукеля», целью которой было обеспечить Третий рейх неистощимыми запасами рабочей силы. Загнанные в трудовые лагеря, занимавшиеся непосильным трудом на шахтах, заводах или — те, кому повезло больше всех — в сельском хозяйстве, голодавшие из-за скудного рациона остарбайтеры находились в самом низу иерархии 6 миллионов иностранных рабочих, депортированных в Германию. По крайнем мере четверть из них погибла от голода, изнеможения, эпидемий или бомбардировок16.
Если перейти к военным потерям, они также несопоставимы с понесенными на других фронтах Второй мировой: боевые потери немцев на Восточном фронте составили более 4 миллионов человек; СССР — около 6 800 ООО, или 5000 в день (это почти вчетверо больше ежедневных потерь, которые несла на этом же фронте царская армия в 1914-1917 годах)17. Помимо ожесточенности сражений, катастрофические стратегические и тактические ошибки18 и сохранение тактики наступления, схожей с той, что была в 1914-1917 годах, и отличавшейся крайне неэкономным расходованием человеческого материала, во многом объясняют очень высокий уровень советских военных потерь. Усугубляло ситуацию и зачастую неудовлетворительное состояние санитарной службы19. Отметим, наконец, значительное число «погибших по неосторожности» или расстрелянных — эти две категории дают общую цифру потерь в 550 тысяч человек! Советское политическое и военное руководство издавало приказы, грозившие беспрецедентно суровыми карами сдавшимся в плен или оказывавшим недостаточно упорное сопротивление. В печально известном приказе № 270 от 16 августа 1941 года, подписанном Сталиным, Молотовым и пятью военачальниками Красной армии, указывалось, что любой офицер или политработник, попавшие в плен, будет считаться дезертиром и подлежит немедленной казни. Члены семей этих «дезертиров» подлежали немедленному аресту; что касается родствени-ков солдат, попавших в плен, их вычеркивали из всех списков лиц, имевших право на государственные пособия20. Еще одна знаменитая директива, приказ № 227 от 28 июля 1942 года, предусматривала немедленный расстрел всех «паникеров и трусов» и введение заградительных отрядов Н KBД, на которых была возложена задача препятствовать отступлению. В ходе одной только Сталинградской битвы 13 500 советских солдат были казнены за проявленную «трусость»21.
315
Для руководителей государства, армии, органов безопасности, прошедших школу коллективизации, голода и «Большого террора», эти меры отвечали требованиям эпохи, отмеченной титаническим противостоянием с внешним и внутренним врагом и настоятельной необходимостью привить массам дисциплину в бою.
От потрясения «близкого поражения» летом 1941 года до пробуждения режима и общества
Психологически готовое к войне советское общество было взято полностью врасплох масштабом катастрофы лета 1941 года. Некоторые недавние работы, основанные на сводках НКВД, партийных информотделов, военной цензуры22, позволяют лучше понять реакцию советского общества в первые месяцы войны. Она отличалась крайним разнообразием по регионам. В западных регионах (от Прибалтики до Украины), аннексированных СССР по советско-германскому пакту, вермахт в целом принимали хорошо. В деревнях, находившихся в близости к линии фронта (Белоруссия, Украина) с первых дней вторжения начали циркулировать слухи о неминуемом роспуске колхозов, которые отражали чаяния крестьян и свидетельствовали о копившемся со времен насильственной коллективизации разочаровании. Немцы, говорили они, разрешат крестьянам выйти из коллективных хозяйств и взять по две коровы на семью. В хаосе отступления и эвакуации сотни колхозов в близости от линии фронта объявили о своем «самороспуске». В Москве, Ленинграде и других крупных промышленных городах осведомители НКВД сообщали о критике режима (о «фатальной ошибочности» советско-германского пакта, неготовности и некомпетентности гражданских и военных властей), а также об открыто «пораженческих» настроениях: немецкая армия считалась «непобедимой» перед лицом Красной армии, состоявшей из крестьян, «которым нечего защищать, учитывая, что у них все отняли и загнали в колхоз»; немцы относились плохо только к «начальству, коммунистам и евреям» — простой народ ничего не потеряет от поражения, которое станет, прежде всего, поражением режима. Разумеется, эти «пораженческие настроения», которые сурово карались, не являлись господствующими. «Патриотов» хватало. Между этими двумя полюсами «болото», восприимчивое ко всем слухам, свидетельствовало о том, что большая часть населения еще не до конца осознала драматическое значение этой тотальной войны. Дух патриотического сопротивления в Москве, например, восторжествовал лишь тогда, когда враг появился у ворот
316
столицы и распространились сообщения о нацистском варварстве23. Когда наступавшие части вермахта достигли пригородов Москвы (13-15 октября 1941 года), большинство москвичей не поддалось панике, охватившей часть номенклатуры, которая, в основном, эвакуировалась. Несмотря на сохранение в народе недовольства — особенно в рабочей среде — «начальниками» (недовольства, которое в конце октября 1941 года вылилось в промышленном городе Иваново в волнения во время демонтажа заводов и эвакуации на восток руководящих кадров и местной номенклатуры24), «пораженчество» так и не подняло голову после битвы за Москву (ноябрь-декабрь
1941 года), которая означала крах блицкрига и знаменовала собой первый поворотный пункт войны на восточном фронте.
Военный провал первых месяцев войны сразу же поставил фундаментальную проблему: было жизненно важно для продолжения сопротивления спасти промышленный потенциал и эвакуировать на восток до прихода вражеских войск основные промышленные предприятия и часть населения, прежде всего рабочую силу (руководящие кадры, специалисты, рабочие), которой мог воспользоваться оккупант. Одним из самых примечательных аспектов войны на восточном фронте была потрясающая способность СССР в хаосе первых месяцев войны эвакуировать, а затем перевести на производство военной продукции значительное количество предприятий. В течение 6 месяцев (июль 1941 — январь 1942) Совету по эвакуации, учрежденному спустя 2 дня после нападения Германии, удалось в ходе титанических по масштабам и сложности операций перевести на восток 1500 крупных промышленных предприятий. К концу
1942 года 2600 заводов были эвакуированы, в основном на Урал, в Сибирь, Казахстан, где они были смонтированы вновь и переведены на выпуск военной продукции. Одновременно были эвакуированы 17 миллионов человек. За эти гигантские перемещения населения отвечал НКВД, имевший солидный опыт в данной области25. В течение года, предшествовавшего нападению Германии, НКВД депортировал много сотен тысяч поляков и прибалтов с территорий, аннексированных СССР. Спустя несколько недель после начала войны НКВД поручили депортировать всех советских граждан немецкого происхождения: более миллиона человек были арестованы и депортированы в качестве «спецпереселенцев» (то есть с тем же статусом, что и «раскулаченные») в Казахстан и Сибирь26. Разумеется, в операциях по эвакуации гражданского населения в 1941-1942 годах опыт, приобретенный в полицейском управлении обществом
317
в 30-е годы, сыграл значительную роль, поскольку границы между организованной эвакуацией и депортацией в административном порядке были размыты. Еще одна размытая граница — граница, отделявшая свободного работника от занятого принудительным трудом. Для гражданских лиц (и особенно, для рабочих), не мобилизованных в армию, законодательство, и так очень суровое после 26 июня
1940 года27, было еще более ужесточено законом от 26 декабря
1941 года, который приравнивал любой самовольный переход на другую работу, любой прогул без объяснительной причины к дезертирству, подлежавшему рассмотрению в военном трибунале и каравшемуся 5-10 годами лагерей. Поначалу эти драконовские меры должны были применяться только к сотрудникам оборонных предприятий. В действительности, их быстро распространили на большую часть отраслей промышленности (в том числе, на предприятия текстильной промышленности) и транспорт. В ходе войны более 900 000 человек были осуждены по закону от 26 декабря 1941 года, а 6 миллионов на гораздо менее суровое наказание (исправительно-трудовые работы с удержанием из заработной платы или 2-4 месяца тюремного заключения) по Указу от 26 июня 1940 года28. К криминализации трудовых отношений, которая сохранялась долгое время после войны, прибавились исключительно трудные условия жизни, особенно для эвакуированной рабочей силы, которую разместили в барачных лагерях, установили продолжительность рабочего дня 12-14 часов и обрекли на полуголодное существование. Трудные условия жизни привели к резкому росту (+65 % в 1940-1942 годах) смертности среди гражданского населения, на которое к тому же обрушились эпидемии (тифа, дифтерии, скарлатины), распространявшиеся волнами эвакуированных и беженцев. Что касается детской смертности, которая и в мирное время была очень высокой (120 на 1000 в 1940 году), в 1942 ее кривая резко устремилась вверх, достигнув уровня 500-600 на 1000 в регионах с высокой концентрацией эвакуированного населения29.
Чтобы справиться с острой нехваткой рабочей силы, ставшей следствием мобилизации (в 1941-1945 годах) около 35 миллионов мужчин, правительство ввело «всеобщую трудовую мобилизацию». Только в 1942 году более 3 миллионов человек (из которых 1 миллион подростков — вчерашних школьников) были отправлены на предприятия. Помимо этого, в том же году 1 800 000 женщин и подростков прошли ускоренный курс обучения в фабрично-заводских училищах, чтобы заменить специалистов и рабочих, которые
318
были на фронте. Эта мобилизация, которая все чаще задействовала женщин (их доля в промышленной рабочей силе выросла в 1941-1945 годах с 37 % до 60 %), глубоко видоизменила рабочий мир30. Она сопровождалась масштабными кампаниями по «социалистическому соревнованию» и «гонкой за рекордами», достойной дней расцвета стахановского движения.
Мобилизация патриотических чувств и ослабление контроля
Рост патриотических настроений был не просто спонтанным порывом. Его корни следует искать и в эволюции режима. Как ни парадоксально, крайнее напряжение, вызванное войной, шло рука об руку с некоторым ослаблением политического, идеологического и экономического контроля. Военные катастрофы первых месяцев войны, попытки немцев дестабилизировать режим, используя политическое, национальное и социальное недовольство населения (особенно на западных окраинах СССР, а также на Кавказе, где остановилось немецкое наступление в 1942 году), настоятельная необходимость подъема национальных чувств, разумеется, оказывали влияние на некоторые аспекты сталинской идеологии.
Русские национально-патриотические ценности, уже вернувшие себе уважение во второй половине 30-х годов, были взяты на вооружение Сталиным в его знаменитой речи, передававшейся по радио 3 июля 1941 года и прервавшей десятидневное молчание, последовавшее за нацистским вторжением. Воспользовавшись обращением, которое сплачивало нацию на протяжении веков («Братья и сестры, [...] над нашей Родиной нависла серьезная опасность»), Сталин превозносил русские и патриотические ценности, умело вписав только что начавшуюся войну в длинный ряд «священных» войн, которые Россия вела против захватчика.
Сближение с Православной церковью, неразрывно связанной с национальным прошлым, было вторым особенно примечательным аспектом идеологической эволюции режима во время войны. Православная церковь способствовала этому повороту, призвав 22 июня 1941 года к защите «священных границ Отечества» в пастырском послании патриаршего местоблюстителя Сергия. Реакция властей не заставила себя ждать. С сентября 1941 года были закрыты многочисленные антирелигиозные издания, распущена «Лига безбожников», вновь открыты церкви. Результат этой политики примирения был
319
потрясающим: количество крещений и браков по церковному обряду с 1941 по 1945 годы увеличилось в 10 раз, что неудивительно, если знать, что во время переписи 1937 года более 57 % советских граждан ответили «да» на вопрос «Верующий ли вы?»31
В культурной сфере идеологический контроль также был временно ослаблен. Многим интеллектуалам война дала «второе дыхание». Писатели, поэты, композиторы, молчавшие до войны, такие как Анна Ахматова, Корней Чуковский, Сергей Прокофьев, Дмитрий Шостакович, если упоминать только самых известных, вновь получили разрешение на публикацию своих произведений при условии, что они будут «патриотическими». И все же, самым важным, без сомнения, было не это, как прекрасно объяснил в своих мемуарах Дмитрий Шостакович: «Война принесла невыразимые страдания. Бесконечное горе, бесконечные слезы, но до войны было еще тяжелее, потому что каждый оставался наедине со своим горем. Еще до войны в Ленинграде, несомненно, не было ни одной семьи, которая бы не потеряла близкого во время «Большого террора». Всем приходилось оплакивать близких, но делать это приходилось тайком. Никто не должен был знать. Все боялись. Человек человеку стал волк. [...] Затем пришла война. Боль каждого превратилась во всеобщую боль. Можно было, наконец, говорить о своем горе, можно было плакать, не прячась, оплакивать погибших и пропавших без вести. Больше не надо было страшиться слез. Не одному мне выпала возможность благодаря войне снова выражать свои чувства. Это смогли сделать все»32.
Но ослабление контроля повлияло также на экономическую сферу в ее бытовой составляющей. На время забыли об абсолютном отказе от того, что могло хотя бы напоминать о рыночной экономике. Так, предприятия поощряли к распределению между работниками земельных наделов. В 1945 году у 18 миллионов горожан был огородик, который обеспечивал их гораздо лучше, чем продовольственные карточки. В деревнях местные власти, впрочем, сильно ослабленные (поскольку большая часть 300-400 тысяч сельских коммунистов была мобилизована), должны были решиться на разрешение колхозникам продавать продукты со своего участка. Во время войны свободный рынок развил свою деятельность, обеспечивая горожан более чем половиной продуктов питания (против менее 20 % до войны) и давая колхозникам 95 % их доходов в денежной форме. По отношению к политике, которая проводилась с начала 30-х годов, это, безусловно, было признанием (хоть и временным) слабости и значительной уступкой.
Наконец, относительное ослабление политического и идеологического контроля во время войны выразилось также в массовом приеме
320
в партию с августа 1941 года «всех, кто отличился на поле боя», невзирая на социальное происхождение кандидата в партию и без обязательного «испытательного срока»33. Во время войны более 4 миллионов советских граждан, в основной своей массе военные, находившиеся на действительной службе, вступили в партию под лозунгом патриотизма и национального величия. В мае 1945 года из 5 700 ООО членов партии 70 % состояли в ней с 1941 года. Помимо глубокого обновления партии, война сыграла фундаментальную роль в перестройке социального самосознания. Для многих советских граждан война стала настоящей возможностью возрождения, стиравшего клеймо «неправильного» социального происхождения34. Так, уже в первые недели войны сотни тысяч молодых людей, дети сосланных кулаков, были освобождены от статуса «трудпоселенцев» и мобилизованы в армию (до тех пор «спецпереселенцы», лишенные всех гражданских прав, не допускались на военную службу). Сотни тысяч заключенных Гулага, осужденных на небольшие сроки, получили досрочное освобождение и прямо из лагеря отправились в армию35. Оставленные за бортом общественной жизни в результате социальной революции 30-х годов молодые колхозники в армии нашли возможность влиться в «воюющую нацию». Таким образом, социально-политический расклад сил в советской послевоенной деревне, несмотря на огромные структурные проблемы колхозной системы, частично изменился36.
Сопротивление и коллаборационизм
Среди многочисленных белых пятен истории Великой Отечественной войны фигурируют, по разным причинам, партизанский вопрос и вопрос коллаборационизма. И если второй стал предметом настоящего damnatio memoriae, первый превратился в излюбленный сюжет пропагандистской литературы, прославляющей «нерушимое единство партии и народа».
Некоторые последние работы, посвященные сопротивлению нацистской оккупации и партизанскому движению37, показали неоднозначность этого явления. До относительной стабилизации линии фронта после битвы за Москву (конец 1941 года) сопротивление на оккупированных территориях оставалось незначительным; население заняло выжидательную позицию, а бойцы, избежавшие плена, находились в полной изоляции в регионах, по которым прокатились бои. Первые партизанские отряды, сформировавшиеся спонтанно из солдат, отрезанных от своих частей, и членов партии, перешедших в подполье, появились в Тульской и Калининской областях, оккупиро
321
ванных врагом в начале 1942 года. Как и в других оккупированных европейских странах, решающим стимулом движения сопротивления стал массовый угон гражданских лиц на работу в Германию. К этому надо добавить все более тяжелые налоги, которыми Берлин обложил сельскохозяйственное производство на оккупированных территориях. Они заставили крестьян забыть о предпринятых оккупантом робких попытках деколлективизации, которые на время породили иллюзии, особенно на Украине и в Белоруссии38.
До осени 1942 года партизанские движения в основном оставались неподконтрольными не только советским военным властям, но и партии. Эти «партизанские края» были своего рода республиками площадью в десятки тысяч километров в недоступных районах — от глухих лесов Брянщины и Орловщины до почти непроходимых болот белорусского Полесья! «Советская власть», временно восстановленная в этих партизанских бастионах, находилась под контролем не партии, а сходок, которые сильно напоминали традиционный крестьянский мир (сход глав семейств). Чтобы завоевать поддержку местного населения, партизаны, не колеблясь, объявляли о деколлективизации — по крайней мере частичной — земель, чтобы ввести систему передела, вдохновленную крестьянской общиной, уничтоженной во время насильственной коллективизации: отныне земли должны были коллективно принадлежать деревне, у каждой семьи был собственный участок и возможность забирать себе все, что она собрала. Центральным властям потребовались многие месяцы, а иногда и больше, чтобы установить более-менее эффективный контроль над партизанами, скоординировать их действия и установить советскую власть, более отвечающую оригиналу. С этой целью в конце мая 1942 года был создан Центральный штаб партизанского движения. Первоочередной задачей штаба, возглавлявшегося первым секретарем ЦК компартии Белоруссии Пантелеймоном Пономаренко, была поставка оружия и боеприпасов партизанским соединениям и подготовка кадров для обеспечения связи между подпольной и регулярной армией.
В конце 1942 года растянутость немецких коммуникаций выдвинула партизан на первый план, поскольку они могли задержать прибытие немецкого подкрепления на Сталинградский фронт. В течение шести решающих месяцев (октябрь 1942 — март 1943 годов) партизанские отряды, насчитывавшие отныне около 600 тысяч человек, провели тысячи операций по выводу из строя железных дорог, парализовав коммуникации противника. Немцы ответили, особенно в
322
Белоруссии, карательными экспедициями, отличавшимися крайней жестокостью, настоящими операциями по массовому уничтожению и взятию в заложники, операциями, ударившими в первую очередь по безоружному гражданскому населению, которое подозревали в помощи партизанам. Именно так в 1942-1943 годах погибли около 2 миллионов мирных белорусов.
В этой еще плохо известной истории сопротивления оккупанту остается множество вопросов.
Что делали партизаны, предоставленные сами себе, до осени 1942 года? Командование Красной Армии — так же, как политические и военные власти — по-прежнему не доверяло движению, которое с лета 1941 года было свидетелем настоящей военной катастрофы и вакуума политической власти в целых регионах. Когда регулярная армия восстановила контроль над «партизанскими краями», она не включила сразу же партизан в свои отряды. Многие из них были отправлены в тыл, в резервные части, где их надлежащим образом «переучивали».
Было ли активное сопротивление в оккупированных городах? Партизанское движение, за исключением Крыма и южных окраин России, было по преимуществу сельским явлением, пустившим корни в лесах Белоруссии и Центральной России. Движением, глубоко укоренившимся в «культуре крестьянского мятежа», в целом ряду жакерии времен революции и гражданской войны, а также крестьянских восстаний против захватчика, будь то французы, как в 1812 году, или немцы, как в 1941-м. Примечательно, что в послевоенной деревне многие бывшие партизаны представляли собой контингент, наиболее критично относящийся к режиму. Из этой среды выходили председатели колхозов, отказывавшиеся выполнять план по поставкам сельскохозяйственной продукции в ущерб жизненным интересам своих колхозников. Так вновь появились «сельские бандиты» в 1946-1947 годах, в условиях беспорядка, нищеты, неурожая и голода39.
Какими, наконец, были, особенно в Белоруссии, где они составляли 30 % населения (и до 60 % в некоторых городах), место и роль евреев в партизанском движении? Советская историография молчала об этом, так же как замалчивала и во время, и после войны вопрос Холокоста. Ставить акцент на геноциде евреев, считали военные и агитпроповцы, значило взять на себя риск лишить мотивации часть новобранцев, для которых «евреи и коммунисты» шли в одной упряжке. Антисемитизм сталинского государства возник именно в военные, а не в послевоенные годы, как долго считали40.
323
Если в партизанском вопросе еще остается множество белых пятен, то вопрос коллаборационизма до наших дней оставался табу. Коллаборационизм долгое время сводился к наиболее яркому эпизоду, единственному, официально упоминаемому в СССР, — к предательству генерала Власова. Этот советский генерал, взятый немцами в плен в июле 1942 года, согласился возглавить Русский комитет освобождения, который поначалу базировался в Смоленске, оккупированном немцами в первые же недели войны. В возвании, с которым Русский комитет выступил в этом городе в декабре 1942 года, были определены три цели: свергнуть Сталина и «его клику», заключить с Германией «почетный мир», создать в новой послевоенной Европе «Новую Россию без большевиков и капиталистов». Несмотря на организационную поддержку немцев, которые сбрасывали миллионы экземпляров «Смоленского воззвания» над позициями советских войск, этот документ почти не нашел отклика.
В действительности, «сотрудничество» с оккупантом, чаще всего вынужденное и начавшееся задолго до конца 1942 года, как правило, не подразумевало никаких антисталинских политических обязательств. К этому времени вермахт и немецкие оккупационные власти уже «задействовали» приблизительно 700-900 тысяч советских военных и гражданских лиц. Самым многочисленным контингентом — около полумиллиона человек — были Hiwi (сокращение от Hilfwillige, «добровольный помощник»). Этот вспомогательный персонал немецких войск набирался, в основном, среди советских военнопленных, преимущественно неславян. Согласие стать Hiwi значило избежать почти неминуемой смерти. Платой за это было участие в самой грязной работе, в том числе, в концлагерях или в уничтожении евреев. Полицейские и гражданская администрация на оккупированных территориях представляли собой второй контингент «коллаборационистов» (около 150 тысяч человек на начало 1943 года). Здесь также трудно оценить долю тех, кто пошел на это вынужденно, и тех, кто сделал свой выбор добровольно. Следующей ступенью, на этот раз решающей на пути сотрудничества, было вступление во вспомогательные воинские формирования, направлявшиеся на борьбу с партизанами. Эти части чаще всего формировались из бывших советских военнопленных — выходцев из Центральной Азии, с Кавказа и прежде всего из Прибалтики и Западной Украины, регионов, аннексированных СССР в 1939-1940 годах, где наблюдалось наибольшее недовольство советским режимом. Летом 1943 года на стороне немцев в антипартизан
324
ских операциях участвовали более 800 тысяч советских граждан (в большинстве своем прибалтов и украинцев). Стоит, наконец, упомянуть части, сформированные из советских граждан, но находящиеся под командованием немецких офицеров и участвующие в боях против советской армии: около сотни батальонов, набиравшихся, в основном, из советских военнопленных — выходцев из Туркестана, с Кавказа и из волго-уральских меньшинств. Казачий кавалерийский корпус пользовался привилегией самостоятельного командования41.
Поражения Германии с 1944 года заставили немецкое главнокомандование разыграть карту Власова. Тому, наконец, разрешили в ноябре 1944 года собрать в Праге учредительный съезд Комитета освобождения народов России, программа которого воспроизводила основные положения Смоленского воззвания. Были созданы две дивизии «Русской освободительной армии». До капитуляции нацистской Германии «власовцы» ожесточенно сражались на Восточном фронте. Часть из них попала в плен к советской армии; другие сдались американским войскам, которые передали их СССР. В июле 1946 года Власова и его офицеров судили в Москве при закрытых дверях и приговорили к высшей мере наказания. По данным недавно открытых архивов Гулага, в июле 1946 года 340 тысяч «власовцев» находились в ссылке в известных суровостью условий районах Колымы и Крайнего Севера. Уничижительное определение «власовец», на самом деле, применялось не только к советским гражданам, которые действительно служили в армии Власова (она насчитывала не более 40 тысяч человек), но и к большому количеству военных и гражданских лиц, так или иначе сотрудничавших с оккупантом. Кроме того, около 300 тысяч человек в 1945-1946 годах были приговорены к лагерям за «измену Родине». Таким образом, за сотрудничество с врагом после войны было осуждено около 650 тысяч советских граждан. Помимо этого, по официальным данным, в 1944-1946 годах было вынесено 42 тысячи смертных приговоров, число, несомненно, очень высокое, но это не считая расстрелов без суда42. Тем не менее, приняв во внимание количество мобилизованных (около 30 миллионов), гражданских (11 миллионов) и военных потерь (10 миллионов), можно констатировать, что сотрудничество с оккупантом оставалось в СССР — в статистическом, гуманитарном и политическом отношении — маргинальным явлением в войне, которую агрессор воспринимал и вел как операцию по уничтожению противника, которому не оставлялось будущего, а, следовательно, и возможности сотрудничать с победителем.
325
Еще менее был изучен вопрос о дезертирах и уклонистах. С начала 1942 года до конца войны (не считая первые шесть месяцев войны, по которым мы не располагаем достоверными данными) было арестовано около 1 300 ООО дезертиров (или 4 % мобилизованных). Какой была их мотивация, при каких обстоятельствах они дезертировали? Редкие, имеющиеся в наличии источники, об этом умалчаивают43. Количество уклонистов, возможно, дает более ясное указание на форму социального неподчинения: их число во время войны оценивается приблизительно в 1 500 ООО (или 5 % от общего числа мобилизованных). Треть из них была арестована и направлялась чаще всего в штрафные батальоны. Более высокий процент уклонистов, похоже, давали традиционно неспокойные и плохо контролировавшиеся властью регионы: Чечня, Ингушетия, Дагестан, Кабардино-Балкария, некоторые районы Средней Азии, против которых сталинский режим в некоторых случаях вел настоящую «войну в ходе войны», осуществляя массовые депортации гражданского населения.
«Войны в ходе войны»... и после войны
Параллельно конфликту, сопровождавшемуся беспрецедентным насилием, между двумя основными действующими лицами шли еще две «войны в ходе войны».
В первую очередь с советской стороны шла война против «внутреннего врага», в особенности, против национальных меньшинств, обвинявшихся либо в том, что они представляли собой рассадник потенциальных агентов захватчика (советские граждане немецкого происхождения44), либо в «сотрудничестве с врагом» (чеченцы, ингуши, калмыки, балкарцы, карачаевцы, крымские татары). Эти тщательно подготовленные операции, решение о проведении которых принималось на самом высоком уровне, напоминали этническую чистку. Весь этнос депортировался в отдаленные районы страны (Сибирь, Казахстан, Крайний Север) в результате масштабных операций, в которых участвовали сотни железнодорожных эшелонов и десятки тысяч сотрудников частей особого назначения НКВД45.
Во втором типе «войны в ходе войны» на западных окраинах СССР, оккупированных Германией, противостояли друг другу различные этнические и политические группировки, сотрудничавшие либо оказывавшие сопротивление двум основным действующим лицам — нацистской Германии и сталинскому СССР. Так, в прибалтийских странах, аннексированных СССР в 1940 году, нацио
326
налистические движения еще до подхода частей вермахта в конце июня — начале июля 1941 года устроили волну погромов против евреев (особенно в Каунасе, Вильно и Риге), обвинявшихся в «сотрудничестве» с советским оккупантом. Во время немецкой оккупации литовские, латышские, эстонские военизированные формирования оказывали вооруженную поддержку нацистам в их политике истребления евреев46. На Украине многочисленные антибольшевистские группы украинской эмиграции вернулись в обозах вермахта47. Все эти группы, носители «интегрального национализма»48, носившего одновременно антипольский, антирусский и антисемитский характер (поскольку евреи в их глазах были представителями «иудео-болыпевистского колониализма», ответственного за ужасный голод 1932-1933 годов), активно участвовали в истреблении еврейского населения либо по собственной инициативе, либо в качестве вспомогательных частей Einsatzgruppen. Летом 1943 года УПА (Украинская повстанческая армия) начала на Волыни масштабную операцию по этнической чистке против польского населения. Убиты были сотни тысяч мирных поляков49. На этих многонациональных окраинах шла настоящая эпидемия геноцида. Насилие не прекратилось с окончанием войны. В этих регионах, подвергшихся «повторной советизации» с лета 1944 года, долгий и мучительный выход из войны продолжался до конца 40-х годов. На Западной Украине за 8 лет с конца 1944 по конец 1952 годов из всего населения в 10 миллионов человек так или иначе пострадало полмиллиона (арестованы, депортированы, убиты в вооруженных столкновениях50 «истребительных отрядов» НКВД и партизанских отрядов ОУН и УПА). В Литве в тот же период этими действиями было затронуто 10 % населения (270 тысяч человек из 2,7 миллиона)51. В Латвии — 4,5 % (90 тысяч из 2 миллионов); в Эстонии — 5 % (около 50 тысяч на миллионное население). На эту «грязную войну», сопровождавшуюся необычайным насилием, на протяжении многих лет были мобилизованы десятки тысяч сотрудников частей особого назначения НКВД, ведущих борьбу с «политическим бандитизмом». Тысячи советских чиновников были убиты на этих землях при исполнении обязанностей в «глубинке», находившейся под контролем партизан-националистов, по крайней мере до конца 1947 года. В этих столкновениях гражданское население часто брали в заложники: чтобы отрезать партизан от их баз, советские власти осуществляли масштабные операции по депортации32. На этих западных окраинах СССР, которые руководство НКВД без обиняков называло «Дикий Запад», 9 мая 1945 года война не закончилась.
327
Выход из войны
В первый год после победы в Великой Отечественной войне более 30 миллионов советских граждан — эвакуированные гражданские лица, демобилизовавшиеся военные, военнопленные и репатриированные остарбайтеры — пытались вернуться домой, вновь обрести жизненный ритм мирного времени, вернуть работу, жилье, семью. По целому ряду причин и материально-технических (острая нехватка транспортных средств), и экономических (недостаток рабочей силы), власти часто неохотно отпускали домой эвакуированных, особенно тех, кто работал на шахтах и предприятиях тяжелой промышленности Урала, Сибири и Казахстана. А ведь эти люди по окончании войны мечтали только об одном: вернуться к домашнему очагу, воссоединиться с семьей, вернуть себе менее тяжелые условия жизни и труда. Препятствия, чинимые отъезду эвакуированных работников, сохранение десяти-, а то и двенадцатичасового рабочего дня (вместо законных восьми часов) и военного режима, приравнивавшего самовольный уход с предприятия к «дезертирству», каравшемуся 5-10 годами заключения, вызывали сильное недовольство, которое иногда выливалось на военных предприятиях Челябинска, Омска, Новосибирска или на шахтах Кузбасса в прекращение работы и даже краткосрочные забастовки — первые с 1932 года движения такого масштаба. В этой напряженной атмосфере возвращение эвакуированных осуществлялось достаточно медленно: в конце 1947 года более 3 миллионов человек так и не получили разрешение на возвращение в город, из которого они были эвакуированы в 1941-1942 году53.
Демобилизация 12 миллионов фронтовиков также затянулась надолго — более чем на 2 года. В первую очередь демобилизовали тех, кто был призван летом 1941 года. Их возвращение к гражданской жизни, особенно для самых молодых, не успевших до призыва приобрести опыт работы, было особенно трудным. Им советское правительство облегчило поступление в высшие учебные заведения. Главной заботой властей относительно фронтовиков старшего возраста было то, чтобы они как можно быстрее нашли работу, основной фактор социальной адаптации и обретения своего места в обществе. В действительности, реинтеграция демобилизованных в трудовую жизнь была иногда достаточно долгой: на начало 1946 года около трети фронтовиков, вернувшихся к гражданской жизни, не работало уже более полугода. Многие демобилизованные пытались воспользоваться возвращением, чтобы получить более престижную работу, а главное, не возвращаться в колхоз. Несмотря на разрушения, ко
328
торым подверглись города, они все так же притягивали деревенскую демобилизованную молодежь. Среди самых острых проблем, с которыми предстояло столкнуться фронтовикам, была проблема жилья. В конце 1945 года в СССР насчитывалось около 25 миллионов бездомных. До середины 50-х годов большая часть советских горожан жила в крайне плохих условиях: коммунальные квартиры, рабочие общежития, бараки и даже жилища, вырытые в земле, знаменитые землянки. Одна цифра может проиллюстрировать эти реалии послевоенных лет: на начало 50-х годов на советского горожанина в среднем приходилось менее 5 квадратных метров жилья54.
Особенно трагичной была судьба одной из категорий фронтовиков: инвалидов войны. В СССР острота этой проблемы была связана как с количеством тех, кто был ею затронут, — более 3 миллионов человек, — так и с репрессивным законодательством, направленным против всех форм маргинальное™. Инвалиды испытывали лишения буквально во всем; на конец 1945 года средняя продолжительность ожидания протеза достигала года. Несмотря на законы, требовавшие от предприятий принимать на работу определенное число инвалидов Великой Отечественной войны, большинство из них оставалось без работы и пыталось выжить за счет нищенской пенсии. Инвалиды, часто вынужденные нищенствовать, несмотря на свои увечья, подпадали под законы о «социальном паразитизме», каравшемся ссылкой или лагерями53.
Таким же сложным было возвращение к мирной жизни для бывших советских военнопленных и гражданских лиц, депортированных в Германию. Все эти репатрианты должны были пройти через «проверочно-фильтрационные лагеря». В них сотрудники НКВД и управления контрразведки СМЕРШ должны были рассортировывать дезертиров, военнопленных, гражданских лиц, тем или иным способом сотрудничавших с оккупантом, остарбайтеров, вывезенных в Германию, лиц, служивших в армии генерала Власова... С апреля 1945 по февраль 1946 года более 4 200 ООО советских граждан прошли через 150 «проверочно-фильтрационных лагерей», созданных НКВД на западных границах СССР. Из этого числа 2 500 000 (или 75 % гражданских лиц, но лишь 18 % бывших военнопленных) было разрешено вернуться домой. 800 000 человек (или 43 % военнопленных и 5% гражданских репатриантов) были направлены в армию на строительные работы сроком на 3 года. 600 тысяч репатриированных (или 23 % бывших военнопленных и 10 % гражданских лиц) были направлены на 5 лет в «строительные батальоны» с исключительно суровым режимом, ничем не отличавшимся от режима принудитель
329
ного труда, которым были заняты заключенные лагерей и 2 миллиона немецких, японских, итальянских и румынских военнопленных, остававшихся в СССР (некоторые до 1948-1949 гг.) и вынужденных также заниматься восстановлением страны. Наконец, 360 тысяч репатриированных лиц (из них 110 тысяч гражданских и 250 тысяч бывших военнопленных) были после «фильтрации» приговорены к лагерям или ссылке56.
Это крайне суровое обхождение с теми, кто и так был жертвой нацизма, объяснялось одновременно и настоящим страхом перед «иностранной заразой», носителями которой были эти несчастные, и соображениями экономического порядка: в обескровленной стране, испытывавшей жестокую нехватку рабочей силы, милитаризированный принудительный труд казался самым эффективным решением, позволяющим дисциплинировать общество, над которым режим, как ни парадоксально, в годы Великой Отечественной войны частично потерял контроль. Вместо того чтобы приступать к «культурной демобилизации»57, режим, напротив, начал мощнейшую «идеологическую мобилизацию», позиционируя вчерашних союзников как завтрашних врагов. Не без успеха, ибо советское общество было глубоко травмировано войной, сопровождавшейся неслыханным насилием. Этот навязчивый страх войны, учитывая, какую травму обществу нанесла Великая Отечественная война, должен был умело использоваться, чтобы навязать режим экономии, а также выбор в пользу развития «военно-промышленного комплекса». Эта политика имела еще одно важное преимущество: она позволяла оставить население в таких условиях существования, которые бы навсегда заставили забыть о надеждах на перемены, зародившиеся в годы военных испытаний.
Примечания
1. Долгое время потери среди советских граждан оценивались в 7 миллионов жертв, пока Никита Хрущев не нарушил табу, подняв (в ноябре 1961 года) цифру до «двадцати миллионов погибших». Комиссия историков, учрежденная во время перестройки, в 1987 году, установила баланс потерь на уровне 26,2 млн. или 16 % от населения СССР в 1940 году. См.: Поляков Ю. (ред.). Население России в XX веке. Исторические очерки. Том 2. 1940-1959. М.: РОССПЭН, 2001. С. 128-165.
2. См. статью «История "проекта секретного доклада"». О чем кричала и о чем молчала комиссия Поспелова, январь-февраль 1956» в данном сборнике.
330
3. Werth N. Un Etat contre son people. Violences, represions, terreurs en Union sovietique // Courtois S., Werth N. et al. Le Livre noir du communisme. Paris: Laf-font, 1997. P. 250-252.
4. BroszatM. LEtat hitlerien. Lorigine et revolution des structures du Ill-eme Reich. Paris: Fayard, 1985. P. 48-49.
5. Приказ генерала армии Гёпнера, командующего 4-й танковой группой (цит. по: Ingrao С. Violence de guerre, violence genocide : les Einsatzgruppen // S.Audoin-Rouzeau, A. Becker et al. (dir.), La Violence de guerre, 1914-1945. Pa-ris-Bruxelles: IHTP-Complexe, 2002. P. 225.
6. Bartov O. Barbarossa et les origines de la Solution finale // S. Audoin-Rou-zeau, A. Becker et al. (dir.), La Violence de guerre... Op. cit. P. 193-217; Ingrao C. Art. cit. P. 225-227. Смотрите также следующие фундаментальные исследования: Bartov О. The Eastern Front 1941-1945. German Troops and the Bar-barisation of Warfare Oxford-New York: Macmillan-St-Antony's, 1985-1986; id. Hitler's Army. Soldiers, Nazis and War in the Third Reich. New York: Oxford University Press, 1991.
7. См.: Ingrao C. Art. cit. P. 220-221.
8. Поляков Ю. (ред.). Население... Цит. соч. С. 52-56.
9. Там же. С. 58-60.
10. См.: Audoin-Rouzeau S. Au coeur de la guerre: la violence du champ de ba-taille pendant les deux conflits mondiaux // S. Audoin-Rouzeau, A. Becker et al., Op. cit. P. 86; Bartov O. The Eastern Front... Op. cit. P. 58.
11. Streit C. Keine Kameraden. Die Wehrmacht und die sowjetischen Kriegs-gefangenen, 1941-1945. Berlin: Verlag J. H. W. Dietz Nachf., 1991. P. 130-131; Polian P. La violence contre les prisonniers de guerre sovietiques dans le IH-eme Reich et en URSS // S. Audoin-Rouzeau, A. Becker et al. Op. cit. P. 117-131.
12. Ibid.
13. Потери среди гражданских лиц были особенно велики на Украине (4 500 000 погибших, из них 1 430 000 евреев), в Белоруссии (2 200 000 погибших, из них 810 000 евреев), в западных областях России (1 800 000 погибших, из них 170 000 евреев), а также в Латвии (670 000 погибших, из них 220 000 евреев), Литве (650 000 погибших, из них 77 000 евреев), Молдавии (165 000 погибших, из них 130 000 евреев). См.: Поляков Ю. Цит. соч. С. 47-60, 128-165.
14. См.: Bartov О. The Eastern Front... Op. cit.; DallinA. German Rule in Russia, 1941-1945. London: Macmillan, 1981; Sella A. The Value of Human Life in Soviet Warfare. London-New York: Routledge, 1992.
15. О блокаде Ленинграда, помимо классических работ Гаррисона Солсбери и Александра Верта, см. недавние исследования, позволяющие уточнить (и пересмотреть в сторону некоторого понижения) число жертв блокады: Д. Барбер, А. Дзенискевич, Д. Булганин (ред.). Жизнь и смерть в блокированном Ленинграде. СПб, 2001; Werth N. Petrograd-Leningrad, Pepreuve du XX-e siecle, 1917-1953 // Saint-Petersbourg, Histoire, anthologie et diction-naire. Paris: Robert Laffont, 2003 P. 101-112.
331
16. Полян П. Жертвы двух диктатур. М.: РОССПЭН, 2002. С. 125-144.
17. О германских потерях, ставших предметом многочисленных мифов и дискуссий, см. недавнее исследование Рюдигера Оверманса: .Overmans R. Deutsche militarische Verluste im Zweiten Weltkrieg. Mtinchen: Oldenbourg, 2000. О советских военных потерях см.: Гриф секретности снят. Потери вооруженных сил СССР в войнах, боевых действиях и военных конфликтах в 1939-1945. Статистическое исследование. М., 1993. О сравнении военных потерь в ходе двух мировых конфликтов см.: Audoin-Rouzeau S. Art. cit.
18. Они были особенно многочисленными после первого этапа войны. См. например, приказы, отданные советским главнокомандованием вечером 22 июня 1941 года, и призывавшие к наступлению, в то время как немецкие войска проникли далеко вглубь советской территории. Эти директивы обрекали на окружение и уничтожение сотни тысяч человек. О стратегических и тактических ошибках Сталина и советского главнокомандования см.: Nekritch A. L'Armee rouge assassinee. Paris, Stock, 1968.
19. В советских потерях отношение раненых к убитым (2 к 1) выглядит особенно низким по сравнению с другими воевавшими армиями (5 к 1). См.: Гриф секретности... Цит. соч. С. 56-57.
20. См.: Полян П. Цит. соч. С. 124-127.
21. Weiner A. Saving Private Ivan: From What, Why and How? // Kritika. 2002/2. P. 315. 22. Bordiugov G. The Popular Mood in Unoccupied Soviet Union; Dzeniskevich N. The Social and Political Situation in Leningrad in the first months of the German Invasion; Gorinov N. The Muscovites' Moods in 1941 // B. Bon-wetsch & R. Thurston (eds), The People's War. Kansas: University Press, 2001.
23. Примечательно, тем не менее, что москвичи продолжали прислушиваться к сообщениям о нацистских зверствах, передававшимся по сарафанному радио, в большей степени, чем официальным сводкам, клеймящим «фашистского зверя». См.: К. Буров, А. Пономарев (ред.). Москва военная. М., 1996 С. 180-184.
24. Об этих инцидентах см.: Werth, N, Moullec G. Rapports secrets sovieti-ques. La societe russe dans les documents confidentiels Paris: Gallimard, 1995. P. 230-238.
25. См.: Manley R. L'evacuation de la population civile en URSS en 1941 // Communisme. № 70-71. 2002. P. 120-138.
26. См.: Werth N. Un Etat contre son people. Violences, repressions, terreurs en Union sovietique. Art. cit. P. 241-243; Martin T. The Origins of Soviet Ethnic Cleansing //Journal of Modern History. 70/4, december 1998. P. 833-835.
27. Указы от 26 июня 1940 года карали исправительно-трудовыми работами без заключения, но с удержанием из зарплаты до 25 % любые прогулы или опоздания без уважительной причины. Самовольный уход из предприятий или учреждений карался 2-4 месяцами заключения.
28. FiltzerD. Soviet Workers and Late Stalinism. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. P. 36.
29. Поляков Ю. (ред.). Цит. соч. С. 115-120.
332
30. Во время войны советский рабочий мир претерпел изменения почти столь же серьезные, как и в 30-е годы. Учитывая массовые наборы в промышленность (3 миллиона в 1942 году) и тот факт, что около 3 миллионов рабочих были призваны на фронт или остались в зонах оккупации, возможно, что на конец 1942 года оставалась лишь треть тех, кто работал в 1940-м. В 1943-1945 годах были набраны еще 3 миллиона рабочих. Таким образом, по нашим оценкам в 1945 году оставалось ни в коей мере не больше V4 тех, кто работал в 1940 году. См.: FiltzerD. Op. cit.
31. Это одна из основных причин, по которой не были признаны результаты этой переписи, якобы «изобилующей грубыми ошибками». О размахе — и границах — религиозного возрождения во время войны, см. недавние статьи Даниэля Пери: Peris D. God in Now on Our Side: The Religious Revival on Unoccupied Soviet Territory during World War II // Kritika. 1/1, winter 2000. P. 97-118; Карела Беркхоффа: Berkhoff К. Was there a Religious Revival in Soviet Ukraine under the Nazi Regime? // Slavonic and East European Review. 78/3, July 2000. P. 256-280.
32. Testimony. The Memoirs of Dimitri Shostakovitch. New York, 1979. P. 135.
33. До войны все кандидаты в партию должны были пройти «испытательный срок» продолжительностью от полугода до двух лет в зависимости от социального происхождения (полгода для рабочего, два года для служащего).
34. См., например, письмо, отправленное молодым солдатом «не того социального происхождения» выходцу из России Александру Верту, британскому военному корреспонденту на Восточном фронте: «Да, я знаю, мои родители были буржуями, они поплатились за это. Неважно — я русский и советский на 100 %. Я горжусь тем, что меня приняли в партию, что я воевал, что четыре года был сталинским солдатом среди миллионов других, которые поднимались в бой с кличем: «За родину, за Сталина!» {Werth A. La Russie en guerre. Tome 2. Paris, Stock, 1965. P. 370).
35. По указу от 12 июля 1941 года были освобождены 577 000 заключенных, осужденных, по мнению самих властей, за «незначительные правонарушения» (мелкие кражи, хулиганство, прогулы). Всего в ходе войны 1 068 000 заключенных Гулага отправились из лагеря прямо на фронт, тем самым внося вклад в еще малоизученное, но важное явление «гулагизации армии». См.: Werth N. Un Etat contre son people... Art. cit. P. 253.
36. См. недавнюю работу Амира Вайнера о Винницкой области на Украине в военные и послевоенные годы (Weiner A. Making Sense of War. Princeton, 2000).
37. См., например: Князьков А. С. Народное сопротивление. М.: РАН, 1999.
38. Идея поощрить «стихийный» роспуск колхозов, происходивший на некоторых оккупированных территориях, как считали некоторые нацистские идеологи (особенно, генерал Йодль), могла повлечь за собой внутренний крах режима. 26 февраля 1942 года оккупационные власти приняли
333
аграрный закон, отменявший все советское законодательство в данной области и трансформировавший колхозы в «коммуны», возрождая тем самым традиционные крестьянские общины. Этот закон в зависимости от региона применялся по-разному. На Украине немцы остерегались поощрять процесс деколлективизации из опасений дезорганизовать производство в богатом сельскохозяйственном районе. В Белоруссии, в регионе, важность которого в сельскохозяйственном плане была незначительной, местами была восстановлена частная собственность на землю.
39. См. статью «"Примитивные бунты" в СССР» в данном сборнике.
40. См. на эту тему труды Костырченко Г. В., особенно: В плену у красного фараона. Политические преследования евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие. Документальное исследование. М., 1994.
41. Великая Отечественная война, 1941-1945. Том IV. М.: «Наука», 1999. С. 153-167.
42. См. статью «История "проекта секретного доклада". О чем кричала и о чем молчала комиссия Поспелова, январь-февраль 1956 г.» в данном сборнике.
43. См.: Великая... Цит. соч. С. 150-154.
44. См., например, текст Постановления Президиума Верховного Совета от 28 августа 1941 года о депортации немцев Поволжья (приведен в: Werth N. Un Etat contre son people... Art. cit. P. 241.
45. Werth N. Un Etat contre son people... Art. cit. P. 245-247.
46. RieberA. Civil Wars in the Soviet Union // Kritika. Vol. 4/1, winter 2003. P. 128-162.
47. Среди основных «Украинский Центральный комитет», настроенный крайне антипольски и пронемецки; ОУН (Организация украинских националистов), созданная в 1929 году, также с ярко выраженной антипольской и антисоветской направленностью. ОУН быстро разделилась на две основные фракции: одна, под руководством Мельника (ОУН-М) — пронемецкая; другая, возглавлявшаяся Бандерой (ОУН-Б), более настороженно и даже враждебно настроенная к немцам, с 1943 года воевала и против советских, и против немецких войск и устраивала погромы польского гражданского населения, считавшегося «исконным врагом» украинцев. И, наконец, УПА (Украинская повстанческая армия), которую возглавлял Тарас Боровец, представлявший более демократическое и антисталинское направление.
48. Выражение Амира Вайнера. См.: Op. cit. Р. 135.
49. Snyder Т. «То Resolve the Ukranian Problem Once and for А11»: the Ethnic Cleansing of Ukranians in Poland, 1943-1947 //Journal of Cold War Studies. 1999. 1/2, P. 86-120.
50. 134 тысячи арестованных, 203 тысячи депортированных, 153 тысячи убитых, согласно записке, процитированной в Постановлении Президиума ЦК КПСС от 26 мая 1953 года «О положении дел в Западных областях Украинской СССР» // Л. Берия. Документы. М.: Фонд «Демократия», 1999. С. 46-49.
334
51. 70 тысяч арестованных, 150 тысяч депортированных, около 50 тысяч убитых (Постановление Президиума ЦК КПСС «О положении дел в Литовской СССР») // Там же. С. 49-52.
52. См. статью «Сопротивление общества в сталинском СССР» в данном сборнике.
53. См.: Зубкова Е. Ю. Послевоенное советское общество. М.: РОССПЭН, 1999. С. 41-42.
54. Там же. С. 55-60.
55. По данным московской милиции инвалиды войны составляли около половины арестованных в столице в 1946-1947 годах за «попрошайничество и тунеядство» // ГА РФ. 8300/1/93/20-24. См.: Зима В. Ф. Голод в СССР 1946-1947 годов: происхождение и последствия.М.:РАН, 1996. С. 220-221.
56. По этим вопросам см. пионерскую работу Павла Поляна: Полян П. Жертвы двух диктатур. М.: РОССПЭН, 2002.
57. Выражение, относящееся к выходу из войны после первого мирового конфликта, принадлежит Джону Хорну.
ГЛАВА 16
Сопротивление общества в сталинском СССР*
Растущий интерес историков сталинизма к социальной истории, который стимулируется доступом к открытым документами, обусловил появление в последние десять лет многочисленных исследований форм социального неподчинения, оппозиции и пассивного или активного сопротивления режиму, стратегий выживания, роли общественного мнения, проблемы проникновения в официальные идеологию и ценности целого ряда «субкультур»1. Ученые, работающие над этими вопросами2, в основном, взяли на вооружение формы анализа, предложенные историографией нацизма, в частности, разграничение widerstand (радикальное и решительное сопротивление режиму) и resistenz (любое поведение, в котором проявляется отторжение режима)3. Многие концепции, использовавшиеся историками Alltagsgeschichte (история повседневности), также оказались очень плодотворными в плане изучения того, что после Альфа Людтке4 немецкие историки общества называют Eigensinn, «забронированной областью», «личным пространством»5, в котором на уровне повседневной жизни проявляются как многочисленные формы неподчинения, недовольства, ухода, так и восприятия определенных ценностей режима. Изучение с различных точек зрения стратегий «микросопротивления», этого «оружия слабых», описанного, правда, в другом контексте Джеймсом Скоттом6, часто выявляло сложную диалектику присоединения к большинству и отказа, согласия и недовольства, приспособления и пассивного сопротивления, а также механизмы интериоризации принуждения.
Этим новаторским исследованиям предстояло столкнуться с многочисленными методологическими трудностями. Первая связана с источниками. Очень мало тех, что относятся непосредственно к действующим лицам. Да, есть многочисленные петиции, жалобы, требова
* Les resistances du social dans l'URSS stalinienne // Actes du colloque «Les Resistances, miroirs des regimes d'oppression». Presses Universitaires de Franche-Comte, 2006. P. 61-85.
336
ния, направлявшиеся властям («письма во власть»7); но эти документы часто говорят не столько о собственно формах недовольства и протеста, сколько о стратегии связи режима с общественностью: выражение гражданами своего недовольства в письменной форме считалось не представляющим опасности «выпуском пара» и поощрялось властями8. Историк, таким образом, оказывается в положении «шпиона» за советскими гражданами, следящего за ними через призму бесчисленных сообщений органов безопасности, военной администрации, различных эшелонов партийной и государственной бюрократии, касающихся «общественных настроений», «политической ситуации в стране», «проявлений антисоветских настроений» и т. д.9 Характер этих документов требует большой осторожности в работе с ними, критического анализа и сопоставления с другими источниками.
Из многочисленных трудностей интерпретации в первую очередь упомянем «классические» проблемы, возникающие при работе с этого типа документами: при анализе сообщения или сводки необходимо суметь выявлять требования заказчика, объяснительные схемы, категории и типологии, которыми пользуются составители. Если речь идет о фактической информации для внутреннего пользования, эти документы отражают, прежде всего, некое «видение мира», воспринимающегося через политические, социальные и идеологические отклонения, о которых сообщают в зависимости от существующих норм и концепции порядка, которые, к тому же, меняются вслед за эволюцией «политической линии». Историк, естественно, должен остерегаться того, чтобы интерпретировать, как это делали составители сводок, любое социальное поведение в исключительно политических категориях, видеть политические мотивы в любом поступке, в котором проявляется отторжение режима, или же, напротив, на основе внешнего отсутствия оппозиции делать выводы о некоем «консенсусе». «Сопротивление» — это спутник власти. Чем более тотальной она становится, чем сильнее желание осуществлять контроль над самыми разнообразными сферами общественной и экономической жизни, тем упорнее «сопротивление», причем сама власть все чаще квалифицирует «обычное» социальное поведение как отклонение от нормы, проявление оппозиции или «сопротивление». В этом контексте часто трудно проследить, где пролегает водораздел между намерениями индивидов, степенью осознанности, с которой они совершали деяния, считающиеся отклонением от существующих норм, и трактовка их поведения режимом как проявление политической позиции.
Вторая трудность — подвести количественный баланс. По многим выраженным формам «сопротивления», таким как крестьянские
337
восстания и массовые выступления, связанные с коллективизацией и раскулачиванием, централизованная статистика ОГПУ дает достаточно надежную информацию. Но данные о количестве приговоров за «антисоветскую агитацию и пропаганду» интерпретировать гораздо труднее. Что именно отражают серьезные колебания в количестве приговоров — степень недовольства или же уровень репрессий, криминализирующих общественное мнение? Равным образом, отражал ли лавинообразный рост числа сообщений о враждебных комментариях в рабочей среде указов от июня 1940 года (по которым сурово карали за прогулы, опоздания на работу, брак, самовольный уход с предприятий и учреждений) только подъем протестных настроений в рабочей массе? Не отвечал ли он также желанию власти ежедневно быть в курсе реакции рабочего мира на эти крайне непопулярные меры, направленные в том числе и на то, чтобы «опробовать» масштабы принуждения по отношению к части трудящихся накануне войны?
Третья трудность: как создать удовлетворительную типологию «сопротивлений»? Сначала необходимо задаться вопросом о значении в данном контексте этих, таких разнообразных, форм оппозиции, социального неподчинения, несогласия; не включать сюда все то, что не относится к искреннему восхищению режимом; не устанавливать непреодолимых барьеров между различными «уровнями» сопротивлений, зная, что границы между ними размыты и непостоянны. Пассивное несогласие может вылиться в протест, но от него до полного отрицания режима, чреватого большим риском, довольно далеко, а «количественный скачок», как правило, готовы сделать немногие.
Таким образом, одна из основных трудностей в определении «сопротивления» в том виде, в каком оно присутствует в историографии нацизма, развивавшейся усилиями таких историков как Мартин Бро-сат, Детлев Пойкерт, Герхард Ботц, Иэн Кершоу состоит в выявлении его, часто изменчивых, контуров и на их основании разработать типологию, пусть и приблизительную. Взяв на вооружение большие категории, позволяющие принимать в расчет «наложения» друг на друга различных уровней, предложенные Иэном Кершоу10 на примере нацистской Германии, я выделю четыре уровня (или круга) «сопротивлений» в сталинском СССР.
1. Активное сопротивление (так и обозначающееся на русском языке — сопротивление), которое можно определить как участие в более-менее организованных коллективных действиях, выражающих полное отторжение советской системы или, по крайней мере, основной составляющей политики режима. В зависимости от контекста и
338
масштаба, крестьянские восстания, мятежи и массовые выступления против коллективизации, сопротивление советизации на Украине и в Прибалтике во второй половине 40-х годов, восстания, организовавшиеся подпольными группами украинских или прибалтийских националистов в лагерях Гулага в начале 50-х годов, могут быть квалифицированы как сопротивление.
2. Социальное неподчинение (стихийность, выражение, обозначающее хаос, вызванный не поддающимися контролю природными или общественными силами), объединяющее широкую палитру действий и моделей поведения, являющихся формой неподчинения или отклонения от официальных законов и ценностей или же отказ от сотрудничества, как правило, индивидуальный или, реже, ограниченной группы лиц. Для властей стихийность, представленная плохо управляемым, непокорным обществом, была не просто совокупностью индивидуальных актов социального неподчинения. Она была проявлением если не открытой политической оппозиции, то, по крайней мере, часто неуловимой — что делало ее еще опасней — формы «антисоветского» или «мелкобуржуазного» коллективного сознания. В действительности мотивы этих действий были крайне разнообразны. Они иногда выражались в открытом отрицании системы — в случае «социального бандитизма», специфического примера девиантности, в котором смешивались сопротивление новому социально-экономическому порядку, навязанному коллективизированной деревне, и уголовная преступность11. Тем не менее, чаще всего социальное неподчинение — в различных формах — не подразумевало полного отрицания политической системы и общественного порядка. Оно, скорее, являлось проявлением стратегий ухода от контроля, от ограничений и запретов, установленных режимом в самых разнообразных сферах экономической и общественной жизни. Еще чаще социальное неподчинение свидетельствовало о борьбе за выживание в условиях крайней нужды, неурожая и даже голода. «Растаскивание колхозного имущества», «незаконный захват земель», мелкие кражи и растраты, мелкая спекуляция, вызванная «экономикой дефицита», систематически криминализировавшиеся властью, представляли собой основную причину направления на принудительные работы. «Отказ от сотрудничества» являлся другим важным аспектом социального неподчинения, находившегося на стыке неповиновения и несогласия. В качестве примера наиболее частых форм напомним массовые невыходы на работу в колхозах, отказы сеять, ремонтировать сельскохозяйственную технику, невыполнение плана обязательных поставок, а на предприятиях — массовые прогулы, брак на произ
339
водстве, текучку (частая смена места работы, несмотря на все более суровые наказания за «самовольный уход» с предприятия). Среди наиболее существенных «отказов от сотрудничества» — и труднее всего поддающихся интерпретации — нежелание и даже отказ, всегда личный, но иногда широко распространенный, некоторых советских работников (председатели колхозов или директора предприятий, судьи, прокуроры) выполнять директивы или подчиняться законам. Что стояло за этим явлением? Некомпетентность, недисциплинированность, незнание того, что от них ждали наверху, или сознательный отказ осуществлять мероприятия, которые эти руководители осуждали из солидарности с «простым народом», выходцами из которого они сами зачастую были?
3. Несогласие или расхождение во взглядах, которое можно определить как любую форму оппозиционных и нонконформистских настроений, выражающую в стихийной форме критику по отношению к тому или иному аспекту режима и его политики. Несогласие демонстрирует границы контроля официальной идеологии и пропаганды над обществом, сохранение альтернативных каналов информации, степень самостоятельности общественного мнения. Тем не менее, оно не подразумевает ни отрицания системы, ни даже перехода к актам неподчинения. Несогласие и недовольство, какими бы сильными они ни были, прекрасно могут сосуществовать у одного и того же человека, в других обстоятельствах, с политическим конформизмом. То, как это несогласие или терпят, или подавляют — в зависимости от политической конъюнктуры — дает важную информацию о «пороге терпимости» по отношению к мнениям, не совпадающим с официальной идеологией, принятой сталинским режимом.
4. Четвертый круг общественного сопротивления (в самом широком смысле слова), наконец, включает в себя прежде всего все то, что относится к непроницаемости культур, традиций, образа жизни, моделей социального и демографического поведения, давно укоренившихся и глубоко чуждых нормам, ценностям и идеологии режима. Здесь мы имеем дело с «сопротивлением», которое выражалось скорее в модели ухода или взаимного игнорирования, нежели в модели отрицания или конфликта. Речь может идти о таких разнообразных явлениях как сохранение религиозных праздников в атеистическом государстве, живучесть в деревнях прежней традиции самосуда, укоренение раскольничьих общин или сохранение разнообразных и разнородных семейно-демографических моделей, сопротивлявшихся попыткам привести все к единому знаменателю, направленным на создание «нового человека».
340
No comments:
Post a Comment
Note: Only a member of this blog may post a comment.