4 Николя Верт Террор и беспорядок Сталинизм как система

ГЛАВА 8

«Примитивные бунты» в СССР*

В сентябре 1947 года Сталин получал от министра внутренних дел Сергея Круглова тревожные сообщения о росте сельского бандитизма в некоторых областях Центральной России (Тамбовской, Воронежской, Орловской) и Украины. Банды вооруженных людей нападали на ссыпные пункты, в которых хранился колхозный урожай, собранный в рамках «обязательных поставок государству», на грузовики, перевозившие зерно, на сельские кооперативные магазины. Эти акции, отмечалось в донесениях МВД, отличал ряд особенностей: награбленное часто распределялось бандитами, которые называли себя «мстителями», между колхозниками. Многие нападения в действительности симулировались; у грабителей, очевидно, были сообщники среди шоферов грузовиков, трактористов, сторожей и даже колхозного правления.

В то же время бандиты проявляли необычайную жестокость по отношению к работникам, которые пытались выполнить «колхозные обязательства перед государством»: их не только убивали, но и сам способ убийства отличался особой демонстративностью: труп уродовали до неузнаваемости, а рядом с жертвой подчеркнуто клали официальные документы, касающиеся планов по поставкам.

Ликвидация этих банд, которые, как правило, насчитывали не более десяти человек, была особенно трудной, поскольку они пользовались поддержкой местного населения. Многие из них попадали в руки милиции только тогда, когда покидали свою территорию и нападали на магазины и зернохранилища в райцентрах или даже на окраинах крупных городов1.

Это явление послевоенного сельского бандитизма интересно во многих отношениях. В качестве индикатора настроений в советской деревне в контексте неурожая (и местами голода), слухов о буду

* Les «rebelles primitives» en URSS // Communisme. 2002. № 71-72 (numero special: Histoire sovietique. Nouvelles archives et renouveau histo-riographique). P. 57-87.

119

щем роспуске колхозов и ожесточения, вызванного четырьмя годами войны. В качестве последней волны крестьянского сопротивления, дважды достигавшего апогея: в ходе гражданской войны и в первой половине 30-х годов вследствие насильственной коллективизации деревни и раскулачивания. В качестве замечательного примера «примитивного бунта», как его определил историк Эрик Хобсбаум в своем фундаментальном труде «Примитивные бунтари»2.

В послесловии к последнему изданию работы «Бандиты»3 Эрик Хобсбаум остановился на дискуссии вокруг его труда, высказывая сожаление о «вульгаризации» концепции «социального бандитизма», согласно которой любая форма бандитизма является проявлением «примитивного бунта». Приведем здесь предложенное Эриком Хобсбаумом разграничение между «социальными бандитами», единственными аутентичными проводниками «примитивного бунта» — преступившими закон крестьянами, принадлежащими сельской общине, которая считает «мстителей», нападающих на представителей власти, навязывающей деревне свой контроль, борцами за права угнетенных, и «обыкновенными бандитами», оторванными от корней, действующими вне своей среды, действия которых осуждаются обществом. Понятно, что линия водораздела между этими двумя типами бандитизма — именно это стало основной мишенью для критики модели «примитивных бунтов» Хобсбаума — часто размыта. В смутное время — а данное явление достигало наибольших масштабов в момент социальных и политических потрясений, революций, войн, таких кризисов в сельском мире как голод — значительная масса маргиналов деструктурированного традиционного общества, среди которых дезертиры зачастую играли ключевую роль, образовывала связь между «социальным бандитизмом» и «обычным бандитизмом».

История бандитизма — или, точнее, бандитизмов — как социальная история, подчеркивает Эрик Хобсбаум, имеет смысл только в контексте истории власти, отмеченной стремлением современного государства осуществлять все более полный контроль над обществами и территориями, ограничивать и даже устранять все формы маргинальное™, следить за границами. Это история, таким образом, и социальная и политическая. Хобсбаум черпал материалы и примеры для своего очерка в истории многих стран — от Южной Италии до Китая, от Бразилии до Мексики (уделив особое внимание крестьянской революции Сапаты и Панчо Вильи, в ходе которой традиционный сельский бандитизм сыграл важную роль в революционной динамике). Единственная глава, посвященная России, касается особой формы бандитизма — бандитизме в политических целях: речь

120

идет о «революционных экспроприациях», осуществлявшихся в 1906-1907 годах на Кавказе, самой известной из которых было вооруженное ограбление Тифлисского банка, совершенное знаменитым большевистским деятелем Камо (Тер-Петросяном).

Что касается советской истории, ее в очерке Хобсбаума нет. Поскольку речь идет о марксистском историке, писавшем в конце 60-х годов, удивляться нечему. Помимо проблем с источниками, тогдашнее видение истории СССР, которое сводилось к неудержимому движению «первой в мире социалистической страны» к модернизации, ни в коей мере не способствовало изучению таких, на первый взгляд периферических, явлений советской истории как сельский бандитизм — признак архаизма и социального регресса4. На протяжении последнего десятка лет социальная история, возродившаяся благодаря доступу к ставшим доступными источникам, занимается как раз определенными аспектами регресса в советское время, особенно в ходе трех десятилетий между революциями 1917 года и концом 40-х годов. Так, история Гражданской войны, более не ограничивается военно-политической составляющей противостояния «красных» и «белых»; историки обращаются к тому, что происходило «за линиями фронта»5, показывают важную роль крестьянских войн в исходе конфликта. В этой новой истории Гражданской войны, в том числе, освещены конфликт города и деревни, процесс распространения социального насилия из зон насилия военного, формы регресса, «брутализации» (в том смысле, который вкладывал в этот термин Джордж Моссе), «архаизация» городов и деревень. В эти сюжетные рамки вписывается и всплеск сельского бандитизма в 1918-1922 годах. Исследователи советской истории 1930-х годов, долгое время зависевшие от схем и тем для изучения, выводившие на первый план, несмотря на «трудности, связанные со строительством социализма в отдельно взятой стране», модернизаторские достижения сталинского проекта, начали анализировать активные и пассивные формы сопротивления крестьянского мира, интересоваться маргиналами, деклассированными элементами, оставшимися на обочине сталинской революции, изучать политику социального исключения. «Большой террор», например, сейчас рассматривается уже не только как чистка политической, военной, экономической и интеллектуальной элиты страны, сколько как радикальное завершение масштабной кампании, направленной на окончательную ликвидацию отклонений, «беспорядков», «социально опасных элементов» и маргиналов, которым не было больше места в новом социалистическом обществе6. В этом отношении особое значение имеет изучение бандитизма, расцветшего

121

в тех регионах СССР (Сибирь, Урал, Казахстан), куда депортировались ссыльные (особенно «кулаки» и «социально опасные элементы» из крупных городов, регулярно «очищавшихся» от маргиналов). Наконец, история послевоенных лет включает также анализ аспектов до сих пор плохо изученного процесса «выхода из войны»: таких как ожесточение социальных отношений вследствие военного опыта, упадок деревень, вновь охваченных неурожаем и даже голодом, и формы сопротивления советизации (особенно на западных окраинах СССР), организованного прибалтийскими и украинскими партизанами-националистами, которые советская власть квалифицировала как бандитов.

Приняв во внимание эти новые векторы исследования, мне представляется интересным проверить на примере СССР хобсбаумовскую модель «примитивного бунта». Бандитизм, и особенно «социальный бандитизм», на протяжении трех первых десятилетий советского периода русской истории (1917/1918 — конец 1940-х годов) оставался возобновляемым явлением, более-менее широкого масштаба. Со своей стороны, государство не оставляло попыток ликвидировать то, что казалось настоящим вызовом «порядку управления». Примечательно, что борьба «со всеми формами бандитизма» возглавляла список приоритетов Министерства внутренних дел в официальном документе, датированном 10 января 1946 года, в котором речь шла о послевоенной реорганизации государственных силовых структур7. Из всех отделов МВД самым важным был отдел по борьбе с бандитизмом, численность сотрудников которого в 1946 году составляла 100 ООО человек. Действительно, в глазах советской власти галактика бандитизма была поистине бескрайней — от дезертиров до прибалтийских и украинских партизан. Естественно, хобсбаумовской модели «социального бандитизма» и «примитивного бунта» соответствует лишь небольшая часть преступлений, квалифицированных советскими властями как «бандитизм». Определить контуры бандитизма, избежать ловушек терминологии, подразумевающей различные реалии, — необходимое условие исследования этих еще мало изученных тем.

В целом, в документах отделов силовых структур, в обязанности которых входила борьба с различными формами бандитизма, различаются три его основных типа, на которые, в зависимости от периода, накладывались другие, переходные формы.

Уголовный бандитизм, в основном крестьянский, присущий большому числу сельских районов и особенно развитый на Западной Украине, на Нижней и Средней Волге, на Северном Кавказе, в Сибири. Согласно данным силовых структур, этот сельский бандитизм,

122

направленный против советских учреждений и их сотрудников, изолированных в «крестьянском океане», был наследием крестьянских банд, состоявших из тысяч человек, которые в 1919-1922 годах установили контроль над «глубинкой» и оказывали ожесточенное сопротивление сначала «белым», затем «красным». Этот бандитизм, хотя и квалифицированный как уголовный, был в глазах властей настоящим вызовом «порядку управления». В качестве такового он входил в компетенцию не только милиции и обычных судов, но и органов ОГПУ и НКВД. Как в 1924 году объяснял Георгий Благонра-вов, глава транспортного отдела ОГПУ8, несущий ответственность за безопасность железных дорог, нападая на поезда с целью грабежа, эти бандиты становятся не просто грабителями, а контрреволюционерами, наносящими ущерб железнодорожной сети, путям сообщения и советскому государству в целом9. Несмотря на неоспоримую «идеологическую» окраску уголовного бандитизма, в милицейских сводках проводилось четкое разграничение между ним и другой формы бандитизма,

Политбандитизм, якобы связанный с антисоветскими иностранными организациями, представленный более всего в приграничных районах: западных (украинские и белорусские округа, граничащие с Польшей), северных (районы Карелии и Ленинградской области, граничащие с Финляндией) и дальневосточных (Приморье, Забайкалье, Приамурье, граничащее с Маньчжурией). Согласно полицейским источникам, пересекающие границу банды, действовавшие в этих регионах, были напрямую связаны с русскими эмигрантскими группировками, обосновавшимися в Польше, Финляндии или Китае, и даже с секретными службами враждебных государств (Польша, Финляндия, Япония). Каким бы маргинальным он ни был, приграничный бандитизм расценивался как реальная угроза, опасность которой оправдывала самые радикальные меры (в том числе депортацию «подозрительного в национальном отношении населения» и установление «особого режима» в приграничных полосах)10.

«Бытовой» бандитизм, свирепствовавший на национальных окраинах, которые, по крайней мере, до середины 30-х годов не находились под реальным контролем центральной власти (в первую очередь из-за тесного взаимодействия, в том числе благодаря семейным узам, главарей банд и представителей местной власти). Речь шла об обширной зоне, включавшей Среднюю Азию и часть Закавказья (Дагестан, Чечня, Ингушетия). Эти регионы, входившие в сферу ответственности особого отдела ОГПУ («Восточный отдел» до 1934 года), рассматривались как настоящие «зоны бытового бандитизма». Специальные

123

отряды ОГПУ, а затем НКВД при поддержке артиллерии и авиации регулярно устраивали там карательные экспедиции, целью которых было «уничтожение бандитских гнезд» (Чечня в августе-сентябре 1925 года, Дагестан и Ингушетия в апреле-мае 1930 года, затем вновь Чечня и Дагестан в апреле 1932 года). Эти регионы во многих отношениях напоминали «разбойничьи районы» в том смысле, который вкладывало в этот термин уголовное законодательство Китайской империи, проводившее четкое разграничение между этими районами и всеми остальными.

Согласно милицейским сводкам, к этим трем основным вариантам можно прибавить другие, специфические формы бандитизма. Так, в 30-х годах власти сообщали о росте «кулацкого бандитизма». Его основными акторами были сотни тысяч «бывших кулаков», которые или жили за колхозными землями, будучи лишенными всего своего имущества, либо покинули место ссылки в Сибири, Казахстане, на Урале и Крайнем Севере. Эти парии в 1937-1938 годах были основной целью массовых репрессивных операций, проводимых НКВД. В годы Великой Отечественной войны отдел по борьбе с бандитизмом зафиксировал еще одну категорию «потенциальных бандитов»: речь шла о сотнях тысяч дезертиров и уклонистов от воинской службы (с июля 1941 по июль 1944 года НКВД было задержано 1 200 ООО дезертиров и 450 тысяч уклонистов), настоящем «рассаднике преступности», по мнению руководства силовых ведомств11. В конце 1944 года оккупация Советской армией Западной Украины и Прибалтийских стран натолкнулась на ожесточенное сопротивление различных национальных движений, борющихся с советизацией этих регионов и стран. До конца 40-х годов борьба с партизанскими движениями (УНА на Западной Украине, «Лесные братья» в Прибалтийских странах) расценивалась НКВД как борьба с «антисоветским националистическим бандитизмом».

Такое же расширение понятия «бандитизм» мы находим в уголовной статистике, которую сложно интерпретировать однозначно. Хотя бандитизм входил в компетенцию органов внесудебной расправы, реальность была сложнее: некоторых «бандитов» судили военные трибуналы и даже обычные суды по разным пунктам обвинения (разбой или бандитизм), в которых не всегда проводилось различие между покушением на личное имущество или на государственные интересы. Что касается так называемых оперативных данных, которые мы находим в донесениях «рабоче-крестьянской милиции» и ОГПУ (в 20-е и первой половине 30-х годов) или отдела по борьбе с бандитизмом Министерства внутренних дел (с конца 30-х по начало 50-х годов),

124

они не отличаются полнотой даже с точки зрения местного руководства. Действительно, эти данные принимали во внимание только банды, находящиеся на учете. А последние, разумеется, представляли собой лишь верхушку айсберга. Отрывок из доклада главы информационного отдела ОГПУ «О движении бандитизма в СССР за период с 1 января по 1 октября 1925 года» дает представление о масштабе проблемы: «Общее количество ликвидированных в течение истекших месяцев 1925 г. бандитов (убито, ранено, сдалось добровольно, расстреляно и пр.) достигает 10 352 чел. (...) На 1 октября числилось активно действующих 2435 (194 банды). Несоответствие, наблюдаемое между наличным числом действующих банд и бандитов с количеством ликвидированных банд объясняется тем, что действующими регистрируются банды с определенным составом и поддающиеся учету ("учетные банды"). Большая цифра "захваченных и арестованных" бандитов (8636) относится к бандам "неучетным"»12.

Разумеется, полицейские и судебные источники указывают, в первую очередь, на масштаб, тенденции и эволюцию того сложного и многообразного явления, контуры которого мы сейчас попытаемся обрисовать, сконцентрировав все внимание на социальном бандитизме и формах «примитивного бунта».

Во время Гражданской войны появлению социального бандитизма благоприятствовало множество факторов:

- бесконечные реквизиции и мобилизации, которым подвергается крестьянское общество, — как со стороны большевистской власти, так и эфемерных белых режимов, причем оба лагеря пытаются мобилизовать все экономические и людские ресурсы и силой навязать контроль над производством;

- нестабильность власти на местном уровне в условиях постоянных изменений линии фронта и оперативной обстановки;

- общая пауперизация, приведшая во многих регионах к голоду, который вызвал милленаристские ожидания.

Социальный бандитизм был составляющей различных противостояний, которые теперь стали лучше известны благодаря публикации оперативных данных войск ЧК, в обязанности которых входила борьба с крестьянскими восстаниями, дезертирством и бандитизмом13. Эти военно-полицейские источники освещают различные способы крестьянского сопротивления в ходе гражданской войны. Последнее проявлялось в трех основных формах.

1. Бунт, кратковременная вспышка насилия в масштабах деревни или станицы. Чаще всего насилие выражалось в разграблении продовольственных складов, погромах государственных учреждений,

125

избиении или убийстве советских работников. Голодные бунты, бунты против города (направленные против всех лиц, чуждых деревне, торговцев, чиновников, горожан, обзаведшихся здесь землей), эти акции вписывались в многовековую историю, отмеченную глубоким расколом между Россией городской, промышленной, и Россией сельской, занимающей подчиненное положение и замкнутой в своих общинных структурах.

2. Крупное крестьянское восстание в масштабе нескольких районов и даже губерний. Впервые со времени создания советского режима единичные крестьянские выступления переросли (март 1919 года) в настоящее восстание в Самарской и Симбирской губерниях, в наибольшей степени пострадавших от продразверстки, отнявшей только у них в предыдущие месяцы до 30 % всех реквизированных зерновых. Армия из восставших крестьян, насчитывавшая 20-30 тысяч человек, руководимая крестьянским штабом, состоявшим из ветеранов Первой мировой, на протяжении нескольких недель удерживала под своим контролем многие округа. Одновременно во многих украинских губерниях вспыхнули крестьянские восстания, получившие известность благодаря харизме их руководителей: достаточно вспомнить два имени — Нестор Махно и Николай Григорьев. В 1920 году два новых фактора внесли вклад в беспрецедентный рост крестьянских восстаний: разгром белых армий, исключавший отныне угрозу возвращения к старому порядку — борьба с красными отныне уже не представлялась столь неразрешимой задачей; и усиление продразверстки. В этот год имели место два крупных восстания. В феврале-марте 1920 года на части Казанской, Уфимской и Самарской губерний, подвергшихся после разгрома адмирала Колчака особенно тяжелым реквизициям, вспыхнуло восстание «Черного орла и пахаря». Одной из особенностей этого восстания, устроенного настоящей крестьянской армией из десятков тысяч человек, вооруженных вилами и пиками, было то, что оно объединило татар, башкир и русских, боровшихся против политики большевиков. На протяжении нескольких недель с повстанцами воевало десятитысячное войско ЧК при поддержке бронепоездов и артиллерии. С осени 1920 года огромные территории накрыла новая волна крестьянских войн: первый очаг охватывал земли от Тамбовской губернии до Средней Волги; второй — губернии Западной Сибири. И на этот раз размах крестьянских выступлений напрямую зависел от масштабов продразверстки. В Тамбове и Западной Сибири крестьянские повстанческие армии, насчитывавшие десятки тысяч человек, на протяжении многих месяцев контролировали «глубинку» и даже захватывали крупные города (так, например, в февра

126

ле-марте 1921 года Народной революционной армией был захвачен крупный сибирский город Тобольск). Эти крестьянские армии, организованные лучше, чем считалось, взяли за образец Красную армию: прибегали к рекрутскому набору, организовывали сложную систему продовольственного снабжения, которая не должна была ущемить интересы местного населения, поддерживавшего повстанцев. Невзирая на огромные расстояния, разделявшие повстанцев Тамбовщины и сибирского Тобольска, они выдвигали одни и те же требования: отмена продразверстки, свобода торговли, прекращение преследования верующих, «советы без коммунистов» и т. д. На борьбу с крестьянскими армиями были брошены карательные отряды (называвшиеся, что примечательно, «истребительные отряды»), которыми зачастую командовали офицеры, обучавшиеся в царских военных училищах и перешедшие на сторону большевиков в момент, когда новый режим начал выглядеть в их глазах, как последний оплот против крестьянских орд. Эти отряды использовали самую современную военную технику, опробованную на полях сражений Первой мировой14. В феврале 1921 года в шести районах крестьянских восстаний, имевших мощную поддержку местного населения, были мобилизованы войска «защиты Республики»: в Тамбовской губернии (40 ООО повстанцев), в Западной Сибири (60 ООО повстанцев), на Западной Украине (5000 повстанцев), в Средней Азии, и особенно в Ферганской долине (25-30 тысяч басмачей или джигитов)^, в Дагестане (5000 повстанцев) и в Чечне (около 5000 повстанцев). Летом 1921 года были ликвидированы лишь первые три очага крестьянского сопротивления; причем в крах крестьянских восстаний внес вклад и голод. На остальных территориях борьба крестьян против советизации продолжалась с разной степенью интенсивности на протяжении всех 20-х годов.

3. В 1917-1922 годах широкое распространение получил феномен, который в сводках органов безопасности обозначался термином «бандитизм». Последний, разумеется, объединяет в себе различные реалии. Речь может идти об уголовном бандитизме, расцветшем на почве Гражданской войны, всеобщего хаоса, распада социальных связей и брутализации моделей поведения. Бандитизм, ставший заметным явлением с весны 1917 года (амнистия, объявленная Временным правительством, и облегчение условий содержания позволили значительной части преступников обрести свободу), был прерогативой мелких банд, численность которых, как правило, не превышала десятка человек; в них входили маргиналы, ското- и конокрады, другие преступники, не пользующиеся поддержкой в деревнях. Подчеркнем, что эта же категория лиц составляла основу продовольственных от

127

рядов, настоящего ополчения на службе режима, и даже особых отрядов ЧК — что объясняет криминализацию этих структур, призванных установить «советский порядок» в деревне.

Впрочем, бандитизм, о котором идет речь в донесениях ЧК, был чаще всего делом рук тех, кто называл себя «мстителш. Эти банды нападали на представителей советской власти, громили государственные учреждения, символы «городской» власти, уничтожали налоговую документацию, перерезали пути сообщения, грабили ссыпные пункты, в которых хранилось конфискованное зерно, впоследствии перераспределявшееся между крестьянами. Они состояли в основном из дезертиров, уклонистов от воинской службы и крестьян, выступавших против реквизиций; естественно, присутствовали в них и уголовные элементы. В губерниях Центральной России, на Украине (и, конечно, в Средней Азии и на Кавказе, где «бытовой» бандитизм был естественной формой сопротивления русификации) большая часть банд пользовалась поддержкой местного населения. Это потворство представляло собой несомненный козырь; но оно же могло сослужить дурную службу, когда части, ведущие борьбу с бандитизмом, подвергали жителей коллективным наказаниям или оказывали на них давление, которое чаще всего заключалось в захвате и казни заложников в случае отказа выдать «бандитов», действующих в окрестностях.

В малонаселенных окраинных регионах — степях Дона и Заволжья, лесах Урала и Сибири — действовали так называемые «летучие» банды, гораздо более разнородные, состоявшие из маргиналов, преступников, дезертиров, ссыльных (особенно бывших офицеров белой армии) и людей, лишенных корней, стремившихся вернуться в давно оставленные ими места. Превосходно описанные Борисом Пастернаком («Доктор Живаго») эти банды, часто состоявшие из сотен конных и пеших, перемещались с оружием и обозами на огромные расстояния — до 1000 километров.

Как радикальное отрицание нового режима, так и военный опыт, приобретенный на полях Первой мировой, и последовавшая за ней брутализация, объединяли в этих полувоенных формированиях абсолютно разные людские судьбы. Самые организованные и оказывавшие наиболее упорное сопротивление банды по преимуществу состояли из взбунтовавшихся частей Красной армии. Пользующиеся военной техникой (они применяли в сражениях и артиллерию) под командованием опытных офицеров, они обнаруживали между собой общие черты. Их возглавляли в основном крестьяне, мобилизованные во время Первой мировой. «Вступившие в политику» в солдатских

128

комитетах в 1917 году, они стали членами эсеровской или большевистской партии, прежде чем стать офицерами Красной армии. Разгромив белых, они, после того как угроза реставрации старого порядка была устранена, порвали с тем, что считали «предательством революционных идеалов» лжебольшевиками. В воззвании Григория Мас-лакова, руководителя одного из крупных отрядов (900 кавалеристов, действовавших в степях Дона с февраля по сентябрь 1921 года), провозглашалось: «Мы не идем против Соввласти, а боремся за нее. Не идем мы против товарищей коммунистов, которые идут по правильному пути, но против бумажных коммунистов. Вперед, товарищи, против наших кровопийцев! Да здравствуют свободные советы, но только такие советы, которые будут правильно выбраны народом, а не назначены свыше! Долой всех диктаторов!»16

Крестьянские отряды под руководством бывшего красного командира Андрея Сапожкова назвали себя «Первой Армией "Правды"». В своем обращении (13 июля 1920 года) Реввоенсовет «Первой Армии "Правды"» утверждал, что в «Советской России власть трудового крестьянства давно исчезла». Всеми «якобы советскими» учреждениями в действительности заправляют «враги революции — помещики, буржуи и офицеры»17. В это «смутное время» тема самозванства власти, — всегда бывшая одной из первых причин крестьянских мятежей, сотрясавших Российскую империю на протяжении веков, — начала звучать с новой силой. Представляя себя «мстителями», «настоящими защитниками угнетенных крестьян», «бандиты» с особой жестокостью расправлялись с представителями власти «лжекоммунистов»: попавшие им в руки совпартработники предавались смерти со зверской жестокостью с целью устрашить противника: их зимой замораживали заживо, облив водой, сажали на кол или зарывали по шею в землю, оставляя на съедение животным. Нельзя забывать и об антисемитской составляющей этого насилия: в Белоруссии и на Западной Украине, в регионах с высокой концентрацией еврейского населения, обязанного при царской власти жить в местечках и городках черты оседлости, банды, руководимые Булак-Балаховичем, Орлом-Галичевским, Василием Поповым и другими, при поддержке местного крестьянства осуществляли погромы, жертвы которых исчислялись десятками тысяч. Эти погромы «оправдывались» следующим образом: Пока ваше жидовско-большевиистское племя будет сохранять власть и продолжать отнимать урожай у честных православных крестьян, мы будем продолжать вас истреблять!18 Как отмечалось в отчете комиссии, которой было поручено расследовать погром в местечке Любань Бобруйского уезда 26 мая 1921 года

129

(28 погибших, 40 раненых, 45 изнасилованных), устроенный бандой из 120 вооруженных человек, единственным лозунгом бандитов было уничтожение всех евреев под предлогом того, что они мешают истинно православным организоваться и скинуть жидо-болыиевистскую власть, которая грабит крестьян и ведет Россию к гибели19.

На протяжении 20-х годов сельский бандитизм оставался, согласно одному важному докладу ОГПУ от октября 1925 года, «постоянным явлением»20. Борьба с бандитизмом оставалась одним из основных видов деятельности ОГПУ, в которой участвовали четыре его самых важных отдела: транспортный отдел, оперативный отдел, секретный отдел и Восточный отдел. Железные дороги — главный способ сообщения, перевозки людей и товаров — часто становились основной мишенью бандитских групп. Вот что писал 7 ноября 1924 года сотрудник ОГПУ, ответственный за Московско-Курскую линию: «Части Киевской, Черниговской, Брянской и Харьковской губерний, связанные железнодорожной линией, которую я охраняю, долгое время засорены бандитами [...] В июне 1923 года в связи с ростом бандитских нападений была сформирована специальная резервная часть, которая эффективно защищала поезда от бандитских нападений. В феврале 1924 года эта часть была расформирована. С тех пор бандиты возобновили нападения с новой силой, серьезно нарушая график движения [...]: 13 августа нападение на пассажирский поезд № 4 из Москвы; 24 сентября нападение на пассажирский поезд № 8 из Одессы»21. В 1923 году ОГПУ зафиксировало 240 нападений на поезда, в 1924 —- 280. В этот год в столкновениях с частями ОГПУ и милиции не менее 16 тысяч бандитов было арестовано, убито или ранено. В 1925 году силами ОГПУ было «ликвидировано» более 10 000 бандитов22. К этому времени уже не существовало — не считая Чечни, Дагестана и некоторых районов Туркестана — банд, состоявших из сотен пехотинцев или кавалеристов, державших под контролем «глубинку» в начале 20-х годов. Большая часть этих формирований была раздроблена в ходе военных операций, проводимыми специальными отрядами ЧК в 1921-1922 годах, на сотни мелких банд, численность которых не превышала 10-20 человек. Устранение «остаточных» банд было, согласно полицейским источникам, особенно сложным, поскольку местное население «не помогало властям, вплоть до того, что укрывало бандитов[...], вышедших на 80 % из крестьянской среды»23. Популярность этих банд, отмечали власти, росла благодаря тому, что они нападали в основном на чиновников и советские учреждения (совхозы, кооперативы, государственные ссыпные пункты), не связываясь с конокрадами, особенно презираемыми кре

130

стьянами. Помимо «бытового бандитизма с политической окраской», который, по мнению самого же милицейского руководства, стимулировался «плохими урожаями, голодом, перенаселенностью деревень и их общей бедностью», и особенно распространенного на Нижней и Средней Волге и в Центральной России, власти выделяли «приграничный политический бандитизм», процветающий на западных (Белоруссия, Западная Украина) и дальневосточных окраинах (Советский Дальний Восток). Согласно источникам ОГПУ, приграничные банды развязали «настоящий политический террор в отношении совпартработников». В 1924-1925 годах, в годы расцвета нэпа, более 150 из них были убиты только в украинских округах, граничащих с Польшей. Среди наиболее ярких акций этих банд в 1925 году фигурировали нападения на военные аэродромы и арсеналы Красной армии, расстрел пароходов на Березине, погромы в десятке приграничных местечек и городков в Белоруссии и на Западной Украине, которые сопровождались казнями местных коммунистов и комсомольцев24. На другом конце страны, в Приморье, Забайкалье и Приамурье аналогичные акции осуществлял десяток банд, которые, якобы, были связаны с колонией русских эмигрантов в городе Харбин.

Тем не менее, основными очагами бандитизма по-прежнему оставались Туркестан, Дагестан, Чечня и Ингушетия. «В этих районах (...), — отмечалось в отчете Восточного отдела ОГПУ за 1924 год, — мы находимся во вражеском окружении. За пределами городов нет никаких прочных советских структур и ни одного социального слоя нам твердо «вполне искренне сочувствовавшего во всех наших мероприятиях»25. Сюда, в эти «разбойничьи районы» власти время от времени посылали настоящие карательные военные экспедиции. Так, в конце августа 1925 года Красная армия провела масштабную операцию, направленную на «уничтожение бандитских элементов» в Чечне: в «очистке»26 региона были заняты 7000 человек, применялось 25 пушек и 8 самолетов. На протяжении двух недель 117 аулов, считавшихся «бандитскими гнездами», подвергались артобстрелам и бомбардировкам. Успех операции был недолговечным: в 1930, затем в 1932 и 1941 годах Чечня стала ареной многочисленных восстаний. Лишь депортация в феврале 1944 года всего чеченского населения, на которой еще в середине 20-х годов настаивал маршал Тухачевский27, имевший опыт жестокого подавления крестьянского восстания в Тамбовской губернии, смогла на несколько десятилетий урегулировать вопрос «чеченского бандитизма».

Отказ от НЭПа и возобновление в начале 1928 года политики «государственных заготовок», имевших немало общего с настоящими

131

реквизициями, напомнившими крестьянам времена «военного коммунизма» и тем более начавшиеся два года спустя насильственная коллективизация деревни и раскулачивание, придало новый импульс сельскому бандитизму.

Критикуя возвращение к принудительным мерам по отношению к крестьянству, писатель Михаил Шолохов в письме Сталину от 20 июня 1929 года напоминал, что для того, чтобы разжечь пожар бандитизма, недостатка в горючем материале нет. Как показывает вся история России, чем больше государство озлобляет крестьянина, тем больше ему грозит ответ бандитизмом28. С 1929 года сельский бандитизм расцвел пышным цветом в Западной Сибири, плохо контролируемом центральной властью обширном регионе, где государственные заготовки у предприимчивого и независимого крестьянства, которое в ходе гражданской войны поднималось против белых, а затем против красных, осуществлялись с помощью военной силы. Согласно полицейским источникам, на конец 1929 года, когда регион был официально объявлен «небезопасным из-за бандитизма» и переведен на военное положение, в Западной Сибири свирепствовало 456 банд. Среди наиболее мощных фигурировала банда, возглавляемая неким Кошкиным, который с 1927 года терроризировал «представителей соввласти» в деревнях Иркутского района. Прозванный крестьянами «черный царь» Кошкин во главе вооруженной банды из нескольких десятков человек нападал также на коллективные хозяйства, которые систематически поджигал29. В 1930 году было зарегистрировано 880 банд, причем признавалось, что «речь идет только об учтенных формированиях»30. К этому времени бандитизм распространился на многие регионы СССР. Это явление представляло собой наиболее серьезную реакцию на насильственную коллективизацию деревни и раскулачивание. С марта 1930 года донесения ОГПУ сообщают о появлении крупных конных банд в несколько сотен сабель на Нижней Волге, Северном Кавказе, в Казахстане, Киргизии, Карабахе, Чечне, Дагестане. В конце апреля многие городки — Микоян Шахар (Карачаевская автономная республика), Нуха, Белоканы (Азербайджан), Иргиз (Казахстан) — были на короткое время заняты бандами вооруженных крестьян, которые вырезали в них всех местных советских и партийных работников. Среди регионов, в которых бандитизм был особенно развит, фигурировали, в том числе, Украина (особенно Западная), Южный Урал и Западная Сибирь. Только в Барабинском районе (Сибирь) в марте 1930 года специальные части ОГПУ уничтожили более 500 бандитов31. Подводя итог «контрреволюционным» выступле

132

ниям в Западной Сибири за 1930 год, руководитель местного ОГПУ оценивал количество «бандитов», действующих в регионе, в более чем 12 ООО. Организованные в банды из нескольких десятков человек бандиты во второй половине 1930 года напали на 130 колхозов (захватив сотни лошадей32, главный трофей, который обеспечивал им мобильность, особенно в борьбе с милицией, испытывавшей недостаток в оружии и транспорте), разграбили или сожгли более 200 магазинов и ссыпных пунктов, разгромили 65 сельсоветов. Примечательно, что в лозунгах бандитов («За настоящую советскую власть без коммунистов!», «Да здравствует настоящая власть!») вновь подразумевалось «самозванство власти», так же как и ценности «единого и неделимого крестьянского мира», противостоящего власти города («Да здравствует равенство и братство трудового крестьянства!», «Нет делению крестьян на классы!»).

Согласно источникам органов безопасности, бандиты в основном рекрутировались из «кулаков», успевших спастись бегством до ареста и ссылки. Вводя новую категорию лишенцев, исключенных из сельского сообщества, раскулачивание напрямую способствовало всплеску сельского бандитизма. Как и во времена Гражданской войны, появилось два основных типа банд: оседлые банды, действующие в ограниченном периметре, состояли в основном из раскулаченных крестьян «3-й категории». Считавшиеся «менее опасными», чем «кулаки 2-й категории», которых арестовывали и ссылали в отдаленные районы СССР (Сибирь, Крайний Север, Казахстан, Урал), «кулаки 3-й категории» лишались имущества, им приказывалось «расселяться в пределах района на новых, отводимых им за пределами колхозных хозяйств участках». Большинство из них растворилось в городах или нанялось на стройки первой пятилетки. Меньшинство осталось на отведенных для поселения территориях, влившись в банды, состоявшие в основном не более чем из десятка человек, которые пользовались сочувствием и даже поддержкой определенной части колхозников, особенно когда «бандиты» распределяли между крестьянами зерно, украденное из государственных ссыпных пунктов. Одним из факторов, стимулирующих бандитизм, который никогда не испытывал недостатка в кадрах, было широко разделяемое в первой половине 30-х годов мнение о том, что колхозная система недолговечна: об этом свидетельствуют бесчисленные слухи о грядущем роспуске колхозов, неизбежности войны (вторжение Польши на Западную Украину, японцев в Сибирь), неминуемом падении режима33. Милленаристские ожидания, как мы знаем, часто сопровождали зарождение и рост сельского бандитизма.

133

«Летучие банды», более внушительные, чем банды «оседлые», свирепствовали в традиционных районах «бытового бандитизма» — на бескрайних пространствах Урала, Казахстана и Сибири, куда депортировали и зачастую предоставляли собственной судьбе посреди степи или тайги сотни тысяч «раскулаченных» крестьян34. Согласно отчету полномочного представителя ОГПУ по Западной Сибири (15 августа 1931 года), практически все бандиты, арестованные в предыдущем году, были ссыльными крестьянами, которые превратили огромный Нарымский край, населенный почти исключительно «раскулаченными», в настоящее пространство «без советской власти», где не отваживалась появляться милиция. Это, отмечало руководство ОГПУ, было одним из «негативных последствий плохо спланированной и абсолютно непроизводительной с экономической точки зрения» депортации35. С конца 1931 года режим проживания депортированных в «спецпоселениях» был изменен, и отныне они были прикреплены к лесоперерабатывающим, сельскохозяйственным или горнодобывающим предприятиям. Помимо экономических требований, одной из целей этой реорганизации, решение о которой было принято на самом высоком уровне комиссией Политбюро (Комиссия Андреева), было ограничение бегства раскулаченных, ставших питательной средой бандитизма, который рассматривался как растущая угроза общественному порядку. Эти меры лишь частично достигли своей цели: в последовавшие годы количество «раскулаченных», бежавших с места проживания, оставалось очень высоким: около 630 ООО в 1932-1938 годах — согласно централизованной статистике органов безопасности36. В одной только Западной Сибири в 1932-1935 годах бежало более 133 ООО депортированных. Менее 15 % из них было арестовано 37. Естественно, лишь часть этих лишенцев, на которых все чаще ссылались, как на «социально опасные элементы», пополняла весьма специфическое преступное сообщество, в котором желание свести счеты с политической системой представляло собой не меньшую мотивацию, чем поиск хлеба или любовь к приключениям. Эти «мстители» (как они сами себя называли) нападали в первую очередь на местных представителей советской власти, председателей колхозов, советских работников, коммунистов и «активистов» (в 1930 году было убито около 1200 из них, а в 1931 — 800), на почтовые отделения, кооперативные магазины, машинно-тракторные станции, ссыпные пункты. В 1931 году 40% западносибирских колхозов пострадали от «бандитских нападений» или «терактов». По всей стране весной того года вооруженному нападению подверглись 17 % колхозов38.

134

До крупных репрессивных операций 1937-1938 годов, направленных в том числе на окончательное устранение «социально опасных элементов» в масштабе страны, бандитизм цвел пышным цветом на советском Дальнем Востоке (Сибирь, Казахстан, Северный Урал) с его плохо контролируемыми властью обширными малонаселенными пространствами, куда к тому же высылалось маргинальное население. За волнами депортации «раскулаченных» крестьян (1930-1933) последовали, начиная с 1933 года в рамках операций по паспортизации, направленных на «чистку» крупных городов Европейской части СССР, высылка маргиналов, «социально чуждых элементов» (представители «бывших людей» — буржуа, царские чиновники, «деклассированная» интеллигенция и т. д.), а также преступников-рецидивистов, нищих, цыган и других «нежелательных элементов»39. В 1933-1937 годах сотни тысяч этих нежелательных элементов были выдворены из городов, которые должны были оставаться витринами социализма (Москва, Ленинград, Киев, Харьков, Днепрострой, Магнитогорск и т. д.), и депортированы на советский Дальний Восток. На протяжении этих лет бандитизм со специфически сельским характером, доминировавший к концу 20-х годов, начал трансформироваться по мере того как видоизменялся состав банд, в которых перемешивались преступники-рецидивисты, выдворенные из крупных городов, молодые бродяги, потерявшие семью в ходе раскулачивания или голода, и «раскулаченные» крестьяне, бежавшие с места жительства и поставившие себя вне закона. К тому же сохранялся бандитизм в среде этнических меньшинств: в Чечне и Дагестане в ходе многочисленных масштабных военных операций весной 1932 года пытались без особого успеха уничтожить сотни банд, по-прежнему сохраняющих контроль над «глубинкой». Одновременно банды казахских кочевников, состоявшие из тысяч человек, бежавших от голода, нападали вдоль Турксиба (строящаяся железная дорога Сибирь-Туркестан) на государственные скотобойни, где содержался экспроприированный скот40. В следующем году эти банды были замечены несколькими сотнями километров севернее, на Алтае, где устраивали рейды на животноводческие хозяйства, по пути вырезая «всех коммунистов»41.

В 1934-1936 годах НКВД, руководимый Генрихом Ягодой, сделал борьбу с общественным беспорядком, бытовой преступностью и особенно с бандитизмом, который рассматривался как «самая опасная форма классовой борьбы, против социалистической собственности и порядка управления»42, основным приоритетом. Силы милиции, до тех пор в деревнях и маленьких городах весьма скромные, были значительно укреплены, равно как и ряды органов безопасности

135

и железнодорожных войск. Были значительно расширены полицейские полномочия в сфере ареста и депортации «социально опасных элементов». Высшая партийная инстанция, Политбюро, несколько раз (июль-август 1933, февраль 1934, март 1935) принимала постановления об усилении борьбы с бандитизмом, предписывая органам безопасности шире использовать смертную казнь в отношении бандитов и публиковать в прессе списки казненных бандитов43. Общей для режимных городов стала практика милицейских облав на рынки и особенно на вокзалы. В борьбе с преступностью и бандитизмом власти добились там неоспоримого успеха44. В прочих местах, которые все больше становились мусорным ящиком страны и где вследствие депортаций росло число «социально опасных элементов», бандитизм в различных формах — как в городах, так и в деревнях — продолжал процветать. В многочисленных тревожных донесениях высших политических и полицейских инстанций Западной Сибири в 1935,1936 и 1937 годах сообщалось о росте бандитизма в Новосибирске, Томске, Омске, Барнауле, Кемерове, Бийске, Каменске. В этих одновременно горнодобывающих и сельских регионах высокая концентрация «опасного» контингента и особенно «спецпереселенцев» и бывших кулаков, бежавших с предписанного им места жительства, была причиной, по мнению властей, особенно высокого уровня преступности45. Эта преступность, считало руководство НКВД, была тем более опасной, что она была связана с террористическими сетями эмигрантов и тайными службами враждебных держав (Японии в том числе). «Концентрация бывших кулаков и других преступных элементов», таким образом, представляла собой «настоящий повстанческий резервуар», потенциальную «пятую колонну» перед угрозой военного конфликта, который с конца 1936 года становился все более вероятным. В этой обстановке Сталин и Ежов в июле 1937 года начали самую важную из секретных террористических операций «Большого террора» (инициированную приказом НКВД № 00447 от 30 июля 1937 года). Целью этой операции было «самым беспощадным образом разгромить всю эту банду антисоветских элементов». В эту «банду», против которой был направлен приказ № 00447, входили «бывшие кулаки, бежавшие из лагерей или трудпоселков,.. уголовники (бандиты, грабители, воры-рецидивисты, контрабандисты-профессионалы, аферисты-рецидивисты, скотоконокрады), ведущие преступную деятельность и связанные с преступной средой,., или наиболее активные антисоветские элементы.., которые содержатся сейчас в тюрьмах, лагерях, трудовых поселках и продолжают вести там (sic!) активную антисоветскую подрывную работу»46. Среди регионов, где репрессии

136

были наиболее жестокими, фигурировали все области советского Дальнего Востока, там бандитизм процветал более всего47.

Согласно итоговому отчету, составленному отделом по борьбе с бандитизмом в июле 1944 года48, в годы, предшествовавшие Великой Отечественной Войне (1939 — лето 1941) в СССР было отмечено снижение уровня бандитизма. Вследствие крупных репрессивных операций 1937-1938 годов количество действовавших банд значительно уменьшилось. В момент вступления в войну СССР в оперативных досье отдела фигурировало менее 200 банд49; в 1940 году все суды (военные и общей юрисдикции осудили за бандитизм 2 255 человек), что в 5-10 раз меньше цифры осужденных за те же преступления в первой половине 30-х годов50. Передышка была недолгой. Хаос, вызванный отступлением Красной Армии в первый год войны, затем расширение партизанского движения, как и увеличение числа дезертиров и уклонистов от воинской службы, привели к новому всплеску бандитизма. За первые шесть месяцев войны отдел по борьбе с бандитизмом сообщал о ликвидации 218 банд (6684 человек), в 1942 году — 1381 банды (11 220 человек), в 1943 - 4875 банд (30 312 человек). За 3 года (июль 1941 — июнь 1944) была обезврежена 7161 банда общей численностью 54 130 лиц51. Уточнялось, что речь шла исключительно об уголовных бандах «без политической окраски», поскольку эти последние (особенно отряды украинских националистов, расценивавшиеся НКВД как «политические банды») учитывались отдельно52. Согласно милицейским сводкам, дезертиры и уклонисты от воинской службы являлись основным поставщиком бандитов во время войны. С июля 1941 по июнь 1944 годов было задержано более 1 200 000 дезертиров, а также 456 000 уклонистов53. При этом число дезертиров сокращалось по мере того как улучшалось положение Красной армии, в то же время число уклонистов имело тенденцию к увеличению (71 541 во втором полугодии 1941 года, 174 512 в 1943 году)54. Оно было особенно высоким в традиционно неспокойных регионах Средней Азии, Чечни, Ингушетии, Дагестана и в автономных Карачаевской и Кабардино-Балкарской республиках. Сообщая о различных формах неподчинения советскому режиму в некоторых автономных республиках Кавказа (от уклонения от призыва до роста бандитизма), отдел по борьбе с бандитизмом — помимо невероятных обвинений в «сотрудничестве с нацистскими оккупантами», выдвинутых режимом по отношению к этому населению, — объяснял мотивацию, которой руководствовались советские власти, депортировавшие в конце 1943 — начале 1944 года всех чеченцев, ингушей, балкарцев и карачаевцев. Эти депортации представляли собой последний этап

137

«очищения бандитских гнезд», начатого, в случае с Чечней, например, в начале 20-х годов, и продолжавшегося в ходе масштабных военных операций в августе-сентябре 1925 года, апреле 1930 года, апреле 1932 года, октябре-ноябре 1941 года.

Однако всплеск бандитизма в военные годы не ограничивался регионами «бытового бандитизма». В отчетах отдела по борьбе с бандитизмом сообщается о бесчисленных бандах дезертиров, мародеров и других преступных элементов на линии фронта и в тылу, равно как в регионах, более-менее контролируемых партизанами. С 1940 по 1944 годы количество приговоров обвиненным в бандитизме, вынесенных всеми судами (обычными, военными и особыми), увеличилось вчетверо55. Этот рост еще более ускорился в 1945-1946 годах. В милицейской статистике за эти два года сообщается об аресте 57 503 бандитов и о гибели в столкновениях с силами правопорядка еще 1329; помимо этого 67 201 член банды из числа дезертиров или уклонистов сдался властям в обмен на обещание амнистии56. Эти данные относятся исключительно к «бытовому бандитизму». Масштабы «антисоветского политического бандитизма» (в основном группы украинских и прибалтийских националистов) были еще более внушительными (102 272 арестованных и 72 232 убитых)57. Эти цифры красноречиво свидетельствуют о размахе и продолжительности сопротивления советизации на западных окраинах СССР, о чрезвычайной болезненности еще мало изученного процесса выхода из войны, продолжавшегося на Западной Украине и в Прибалтийских странах до начала 50-х годов58. Поскольку тема национального сопротивления советизации не является предметом данной работы, здесь вкратце будет рассмотрен лишь вопрос роста социального бандитизма в первые послевоенные годы, подтверждающегося судебной статистикой59.

У этого роста, разумеется, было множество причин. Первой, наиболее общей, безусловно, являлась «брутализация» моделей поведения, ставшая следствием четырех лет войны. И если судить по многочисленным донесениям, адресованным Сталину и Молотову в 1945-1946 годах Министерством внутренних дел60, преступность в среде действующих или демобилизованных военных достигла тревожного уровня: так, в Белоруссии 60 % вооруженных нападений и актов бандитизма во второй половине 1945 года было осуществлено военнослужащими; в Молдавии — 46 %; в областях советского Дальнего Востока — 42 %. Второй, тесно связанной с первой, причиной было значительное количество оружия на руках населения (и, нужно подчеркнуть, значительное число людей, умеющих с ним обращаться).

138

До конца 1948 года регулярные отчеты Министерства внутренних дел Сталину о росте преступности в СССР упоминали о впечатляющем количестве оружия, попавшего в руки милиции; речь шла в основном о боевом оружии (пулеметы и автоматы), которое незаконно присвоили себе во время войны партизаны и дезертиры, оружии, радикально отличавшемся от двустволок, которые конфисковывали у «кулаков-бандитов» в 30-е годы61. Третья причина, объясняющая в первую очередь рост сельского бандитизма, — разочарование и даже отчаяние вернувшихся в деревню фронтовиков, убежденных, что после войны «все изменится», что тиски, в которые зажаты колхозы (нереальные планы обязательных поставок государству, драконовские ограничения на индивидуальные участки), немного ослабнут, но столкнувшихся по возвращении с крайней жесткостью системы, которая во многих регионах не обеспечивала им даже прожиточного минимума. «Раз государство у нас ворует и обрекает нас на смерть от голода, нам остается только вступить в банду», — эти слова «бандита», бывшего партизана и ветерана Красной армии, арестованного в 1947 году в охваченной голодом Воронежской области62, напоминали схожие высказывания, о которых сообщалось в сводках ЧК в 1921-1922 годах и ОГПУ в начале 30-х годов. Похоже, что в действительности многие солдаты и офицеры Красной армии, партизаны и «репатриированные» из Германии крестьяне, которых немецкие оккупационные власти отправили в рейх в качестве рабочей силы, надеялись, что после войны колхозы распустят. В месяцы, последовавшие за победой, во многих областях распространились упорные слухи о неминуемом роспуске колхозов и возвращении к частной торговле, свидетельствуя о настроении и ожиданиях сельского мира. Эти слухи, сильно отличавшиеся от пораженческих и апокалиптических слухов, прокатившихся по деревне во время коллективизации, свидетельствовали о чрезвычайном влиянии, которое на миллионы советских людей оказал их «первый выход» за границы СССР и открытие зарубежья. Какими бы разоренными они ни были, прибалтийские, польские, а тем более немецкие деревни казались им процветающими в сравнении с коллективизированными советскими деревнями. Как отмечало в июле 1945 года внутреннее сообщение Центрального Комитета о политическом настроении в деревнях, среди демобилизованных активно распространяются слухи, касающиеся будущего роспуска колхозов. Они горячо обсуждают преимущества личных ферм, скота и ухоженных домов, которые они видели в Прибалтике или в Восточной Пруссии63. Чем больше было надежд, тем сильнее разочарование. Как показал историк Вениамин Зима, возрождение сельского

139

бандитизма в 1946-1947 годах было напрямую связано с усилением колхозов после относительного ослабления контроля в ходе войны, когда власти закрывали глаза на «обгладывание» коллективных земель и расширение индивидуальных участков64. Урожай 1946 года был катастрофическим вследствие засухи, которая наложилась на ужасные последствия войны; в тот год он не составил и половины последнего предвоенного урожая. Отказываясь видеть истинные причины фиаско, оправдывая неурожай расширением личных участков, правительство решило «ликвидировать» нарушения колхозных уставов и жестоко преследовать «враждебные элементы», которые «растаскивают» колхозное имущество и «незаконно захватывают земли». Отказ снизить масштабы поставок зерна при урожае, который в некоторых регионах, пораженных засухой (Молдавия, Ростовская, Курская, Тамбовская, Воронежская и особенно Орловская области), едва достигал 2,5 центнеров с гектара, во многом был причиной настоящего голода, унесшего по меньшей мере миллион жизней. В этом контексте и развился специфический сельский бандитизм, мишенью которого были государственные элеваторы, кооперативные магазины, а также считавшиеся особенно рьяными советские работники (председатели колхозов или сельсоветов). Представлявшие себя как «мстители», «бандиты» привлекали на свою сторону многочисленных сообщников не только среди колхозников, но и среди бухгалтеров, шоферов и охранников ссыпных пунктов, в чьи обязанности входили соответственно пересчет, транспортировка и хранение зерна и другой сельскохозяйственной продукции, предназначенной для «государственных заготовок»65. Эти «мстители» рекрутировались не в среде профессиональных преступников, рецидивистов или маргинальных элементов общества. По большей части это были колхозники, пережившие войну и особенно партизанские действия — настоящую школу свободы и неподчинения66.

В связи с этим становится понятно, почему география послевоенного сельского бандитизма существенно отличалась от географии 30-х годов. Эта форма бандитизма была особенно развита в наиболее пострадавших от войны регионах (долгое время оккупированных немцами и являвшихся центрами крупных партизанских движений), которые к тому же долгое время находились вне контроля советской власти, где процесс «выхода из войны» был наиболее болезненным и сопровождался нищетой, неурожаем и даже голодом. Речь шла в основном о западных регионах страны: так, на Украину, Белоруссию, Прибалтику, западные и центральные облас

140

ти России в 1945-1947 годах приходилось около 90 % случаев сельского и 75 % случаев бытового бандитизма. На Западной Украине и в Прибалтийских странах сельский бандитизм наложился на борьбу крестьян-националистов со специальными отрядами Министерства внутренних дел, расцветая на почве насилия и хаоса, тем самым часто компрометируя политическую борьбу, которую вели партизаны. Последние хорошо осознавали проблему; тем не менее, сами формы гражданской войны, глубоко укоренившиеся в сельской почве, размывали границы между сельским бандитизмом и войной партизан, защищавших политические и национальные интересы67. В первые послевоенные годы лишь 3 % случаев бандитизма пришлось на Сибирь, являвшуюся его эпицентром в 30-е годы, около 5 % — на Среднюю Азию, 6 % — на Закавказье — бастионы «бытового бандитизма» в предвоенные годы. Во многих отношениях эта география совпадала с географией периода Гражданской войны. Эта последняя вспышка традиционного сельского бандитизма, которой способствовали крайняя нищета села, ожидание «больших перемен» (конца колхозной системы), временное ослабление в ходе войны государственного контроля, за которым последовал его возврат в еще более жесткой форме, вписывалась в тридцатилетний цикл ожесточения и регресса, оставивший глубокий след в этой части Восточной Европы, на этом «восточном фронте» двух мировых войн, в этой зоне боев и массовых убийств, где насилие никогда не поддавалось контролю.

Широкая репрессивная кампания, отмеченная значительным усилением полномочий борцов с бандитизмом и принятием указов от 4 июня 1947 года, которые по личной инициативе Сталина значительно ужесточали наказание за любую форму хищения (частной, но главное, «общественной» собственности), каравшегося отныне 7-25 годами лагерей (максимальный срок применялся по отношению к любому групповому или вооруженному преступлению), позволили с конца 40-х годов сдержать, а затем достаточно быстро свести на нет и сельский и городской бандитизм68. Ужесточение репрессий, общая надежда населения покончить, наконец, с беспрерывным циклом насилия, а также неизбежное «вырождение» банд, которые отныне были вынуждены действовать вне своей территории, сыграли важную роль в постепенном исчезновении сельского бандитизма. В более фундаментальном смысле речь шла об эволюции самой советской деревни, об уходе в города ее наиболее динамичных элементов, об «обнищании» колхозников и о запоздалом возвращении к политике, направленной на снижение грабительских поставок сельскохозяйственной

141

продукции, которые, в конечном итоге, и были основной причиной «примитивных бунтов» в стране «победившего социализма».

В своем замечательном исследовании сельского бандитизма в царской России69 Дениз Экоуте пришла к выводу, что отмена крепостного права, быстрая модернизация, широкое строительство железных дорог и появление слоя крестьян-собственников в западном смысле слова нанесли в конце XIX века удар по традиционному сельскому бандитизму, который долгое время процветал на огромных, плохо контролируемых пространствах Российской империи. Как и многие другие страны, вступившие в процесс экономической модернизации и усиления государства, Россия после Италии, Испании и Балкан была готова покончить с этим одновременно маргинальным и универсальным явлением «примитивного бунта», важного индикатора взаимоотношений государства и крестьянского мира.

По завершении 7 лет войны, революций и гражданских войн новое советское государство оказалось, по выражению Моше Левина, «затоплено крестьянством, которое лишилось всего, что дало ему до этого капиталистическое развитие»70. Разумеется, большевики и, в меньшей степени, другие силы, участвовашие в Гражданской войне, значительно поспособствовали архаизации крестьянского общества в это новое смутное время. Сельский бандитизм возродился в условиях крестьянских войн, ожесточения, неурожая и голода, которые сопровождались милленаристскими ожиданиями. Этот «примитивный бунт» вписывался в универсальный ряд крестьянских восстаний, сопровождавших распад политического и общественного порядка. Десятью годами позже новая волна «примитивных бунтов», последовавших за насильственной коллективизацией деревни, которая большей частью советского крестьянства воспринималась как введение «второго крепостного права»71, выявила своего рода «окостенение» этой формы крестьянского сопротивления, выражавшееся в появлении прежнего рефлекса к бегству от растущего контроля государства над всеми аспектами крестьянской жизни. Но сталинское государство начало отрезать выходы к отступлению. 15 лет спустя последние участники «примитивных бунтов» попытались в последний раз воспользоваться хаосом долгого и болезненного выхода из войны. Потребовалось, без сомнения, ждать 50-х годов — три поколения после объявленного конца «бандитизма», — когда Советский Союз, наконец, «избавился» от своих «примитивных бунтов», но по-прежнему стоял перед неразрешимыми проблемами коллективного сельского хозяйства.

142

Примечания

1. ГА РФ. 9401/2/171/164-169; 372-374; 384-387.

2. Hobsbawm Е. Primitive Rebels: Studies in Archaic Forms of Social Movement in the 19-th and 20th Centuries. New-York: Norton, 1965.

3. Hobsbawm E. Bandits. New-York: The New Press, 2000. Этот труд — исправленный и дополненный вариант центральной части «Primitive Rebels*.

4. Модернизация — экономическое развитие, развитие транспортной ин-фрастурктуры и коммуникаций, появление централизованной администрации — объясняет Эрик Хобсбаум, основываясь на многочисленных примерах истории Европы, Китая и Латинской Америки, — подписывает смертный приговор «примитивному бунту» (Bandits. Op. cit. P. 22).

5. См.: Brovkin V. Behind the Front Lines of the Civil War.Princeton, 1995.

6. См. статью «Переосмысление "Большого террора"» в данном сборнике.

7. Лубянка, 1917-1960. А. И. Кокурин, Н. В. Петров (ред.). М.: «Демократия», 1997. С. 46-47.

8. Этот отдел по численности штатного состава (около 30 % всех сотрудников органов безопасности) был самым важным отделом ОГПУ в годы НЭПа. См.: Werth N. L'OGPU en 1924. Radoigraphie d'une institution a son niveau d'etiage // Cahiers du monde russe. №.42/2-4, avril-decembre 2001. P. 397-422.

9. РГАНИ. 76/3/306/50.

10. О статусе различных «пограничных зон» см.: Martin Т. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939. Ithaca, LondomCornell University Press, 2001. P. 312-316.

11. ГАРФ. 9478/1/63/3.

12. Доклад Г. E. Прокофьева, руководителя информационного отдела ОГПУ «Эволюция бандитизма в СССР с 1 января по 1 октября 1925 г.» // Bulletin de PIHTP. № 78, juillet-decembre 2001. P. 142.

13. См.: Werth N. Le pouvoir sovietique et la paysannerie dans les rapports de la police politique (1918-1929) // Bulletin de 1'IHTP. №78, juillet-decembre 2001. P. 12-52.

14. Данилов В. П., Шанин Т. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919-1921, «антоновщина». Тамбов, 1994. С. 179-180.

15. «Басмачи», или разбойники, было определением, которое давали большевики; сами бойцы мусульманского сопротивления считали себя джигитами («воинами»).

16. Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. Т. I (1918-1922). В. П. Данилов, А. Берелович (ред.). М.: РОССПЭН, 1998. С. 796.

17. Там же. С. 803.

18. ГАРФ. 1339/1/449/56.

19. ГА РФ. 1339/1/449/68.

20. Доклад Г. Е. Прокофьева, руководителя информационного отдела ОГПУ «Об эволюции бандитизма в СССР в 1925 г.» (ЦА ФСБ. 2/4/54/41-57,

143

частичный перевод приводится в «Le pouvoir sovietique et la paysannerie dans les rapports de la police politique (1918-1929)» // Bulletin de 1'IHTP. №.78, juil-let-decembre 2001. P. 141-145).

21. РГАСПИ. 17/87/180/29-30.

22. РГАСПИ. 76/3/294 (1924); ЦА ФСБ. 2/4/54/41-57 (1925).

23. «Не более 20 % из них — преступники-рецидивисты» — признавалось в уже цитировавшемся докладе Г. Е. Прокофьева (см. прим. 20).

24. ЦА ФСБ. 2/4/56/1-21.

25. РГАСПИ. 76/3/307/166-170.

26. Этот термин, «очистка», как правило, использовался в инструкциях (Источник. 1995. № 5. С. 149-150).

27. В серии статей о ведении борьбы с «контрреволюционными восстаниями», опубликованных в 1926 году в журнале «Война и революция», маршал Тухачевский писал: «В районах, где укоренился мятеж, речь уже идет о ведении не боев или операций, а тотальной войны на уничтожение [...], цель которой — помешать населению сформировать бандитские отряды. В целом война должна вестись не с бандами, но со всем гражданским населением. [...] Таким образом, поголовная высылка является самым радикальным и самым эффективным решением.» (Тухачевский М. Борьба с контрреволюционными восстаниями // Война и революция. 1926. № 9. С. 15-16).

28. Цит. в: Viola L. Peasant Rebels under Stalin. Oxford: Oxford University Press, 1996. P. 178.

29. Гучкин H., Ильиных В. Классовая борьба в сибирской деревне, 1920-е — середина 1930-х гг. Новосибирск, 1987. С. 197-198.

30. Viola L. Peasant Rebels... Op. cit. P. 178.

31. Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. Т. Ill, 1930-1931.

B. П. Данилов и др. (ред.). М: РОССПЭН, 2002. С. 185, 212.

32. В сообщении уточнялось, что с тех пор, как скот был коллективизирован, колхозники больше не оказывают никакого сопротивления ското- и конокрадам, полагая, что отныне скот никому не принадлежит.

33. См. статью «Пораженческие и апокалиптические слухи в СССР в 1920-1930 годы» в данном сборнике.

34. О «депортации в никуда» кулаков в 1930-1931 гг. см.: Werth N. Depla-ces speciaux et colons de travail dans la societe stalinienne // Vingtieme siecle. Revue d'histoire. № 54, avril-juin. 1997. P. 34-50.

35. Нарымская хроника. Трагедия спецпереселенцев, 1930-1945. М, 1997.

C. 25.

36. Земское В. Спецпоселенцы, по документации НКВД-МВД СССР // Социологические исследования. 1990. №.11. С. 6-7.

37. Спецпереселенцы в Западной Сибири. Т. III. В. П. Данилов, С. А. Кра-сильников (ред.) Новосибирск, 1994. С. 197.

38. Fitzpatrick S. Stalin's Peasants. Resistance and Survival in the Russian Village After Collectivization. Oxford University Press, 1994. P. 234.

39. Примеры «облав-депортаций» приведены в: Werth N., Moullec G. Rapports secrets sovietiques. La societe russe dans les documents confidentiels,

144

1921-1991. Paris: Gallimard, 1995. P. 43-47. О «социально опасных элементах» см.: Werth N. De quelques categories d'exclusion dans l'URSS des annees 1920 et 1930: «gens du passe» et «elements socialement nuisibles» // Actes du colloque «L'Apogee des regimes totalitaires en Europe, 1935-1953». Paris: Rocher, 2003. P. 51-74.

40. Спецсправка СПО ОГПУ «Об отрицательных моментах и политическом состоянии отдельных районов Союза 1.4.1932, ЦА ФСБ 2/10/169/1-57.

41. Сообщение ОГПУ о положении в Западной Сибири, 25 апреля 1933 года.

42. ГА РФ. 9474/1/91/133-134; Shearer D. Crime and Social Disorder in Stalin's Russia // Cahiers du monde russe. № 38 (1-2), janvier-juin. 1998. P. 119-148.

43. ГАРФ. 17/3/961/59.

44. Hagenloh P. Socially Harmful Elements and the Great Terror // Fitzpatrick S. Stalinism. New Directions. London-New-York, 2000. P. 292.

45. Shearer D. Social Disorder, Mass Repression and the NKVD during the 1930s // Cahiers du monde russe. №.42/2-3-4, avril-decembre 2001. P. 524-525.

46. Об этой операции см. статью «Переосмысление "Большого террора"» в данном сборнике.

47. Binner R.,Junge М. Wie des Terror gross wurde: Massenmord und Lager-haft nach Befehl 00447 // Cahiers du monde russe. № 42/2-3-4, avril-decembre 2001. P. 595-607.

48. ГА РФ. 9478/1/63.

49. Там же. Л. 11. Среди регионов, где бандитизм еще не был «полностью искоренен», фигурировали Чечня, Ингушетия, Дагестан и Карачаевская автономная республика. В отчете подчеркивалось, что количество банд, состоявших «на учете» в этих регионах, по-прежнему соответствовало лишь небольшому количеству действовавших банд.

50. ГА РФ. 7523/89/4408/20-22.

51. Там же. 9478/1/63/1.

52. По данным на 1 июля 1944 года Отдел по борьбе с бандитизмом заявлял о ликвидации 34 878 «украинских бандитов-националистов», из которых 16 338 погибли в вооруженных столкновениях или были казнены, а остальные арестованы (ГА РФ. 9478/78/1/63/5).

53. Там же.

54. ГА РФ. 9478/1/63/10, 9478/1/63/55.

55. Рассчитано по данным ГА РФ. 7523/89/4408 и 9492/6s/14.

56. ГА РФ. 9478/1/710/10 (доклад начальника Главного управления по борьбе с бандитизмом Н. Полякова от 3 января 1947 года).

57. Там же.

58. Об этом «выходе из войны» см. статью «Сопротивление общества в сталинском СССР» в данном сборнике.

59. В 1945 году все советские суды осудили 8387 человек за уголовный бандитизм (или в 4 раза больше, чем в 1940 году). В 1946 — 9 622, в 1947 — 12 332 (или почти в 6 раз больше, чем в 1940 году). Рост количества при-

145

говоров за «разбой» был менее впечатляющим, но не менее устойчивым: в 1945- 16 333 (что на 20 % больше, чем в 1940 году), в 1946 - 30 461, в 1947 -35 983 (ГА РФ. 7523/89/4408/30-32).

60. ГА РФ. 9401/2/98/11-14; 9401/2/98/193-203; 9401/2/100/1-33; 9401/2/104/26-50, 119-120; 9401/2/105/133-139; 9401/2/105/376-382; см. также РГАСПИ. 17/88/904/68-70.

61. См., напр.: ГА РФ 9478/1/710/10 (где подводится количественный баланс оружия, изъятого у «бандитов» в 1945-1946 годах. Упомиинаются в том числе два миномета, 890 огнеметов, 8895 пулеметов, 28 682 автомата, 151 688 гранат...) См. также: ГА РФ 9401/2/139/489-494; ГА РФ. 9401/2/169/350-356.

62. ГА РФ. 9478/1/663/45.

63. РГАСПИ. 17/122/122. Об этих слухах см. также ЗубковаЕ. Ю. Послевоенное советское общество. М: РОССПЭН, 2000. С. 61-68.

64. Зима В. Ф. Голод в СССР 1946-1947 годов. М.: Институт российской истории, 1996.

65. ГА РФ. 9401/2/171; 9478/1/661-668; 8131/37/3600-3604.

66. По «социологии» сельского бандитизма мы располагаем лишь отрывочными данными, которые необходимо дополнять и углублять. Можно найти интересные биографии «бандитов» в особых папках по бандитизму, направлявшихся Министерством внутренних дел руководству страны, (ГА РФ. 9401/2/171, 172), в архивах Прокуратуры, где хранятся сводки самых примечательных дел (ГА РФ. 8131/37/3600-3604) и в частично рассекреченных архивах отдела по борьбе с бандитизмом (ГА РФ. 9478/1/585, 661, 662, 663, 664, 665, 668,710, 764).

67. Для ознакомления с примером симбиоза сельского бандитизма и партизанской войны см.: Weiner A. Making Sense of War. Princeton: University Press, 2001. P. 180-181.

68. Ср. резкое снижение количества приговоров по статьям «бандитизм» и «разбой» в статистике Верховного Суда (ГА РФ. 7523/89/4408) и в докладных записках МВД на имя Сталина и Молотова в 1948,1949,1950,1951 годах о криминогенной обстановке в СССР (ГА РФ. 9401/2).

69. Eeckoute D. Les brigands en Russie du XVII-e au XIX-е siecle // Revue d'histoire moderne et contemporaine. 1965 (2). P. 161-202.

70. Lewin M. La Formation du systeme sovietique. Paris: Gallimard, 1987. P. 427.

71. См.: Viola L. Op. cit. P. 10.