ГЛАВА 9
Сталин и его система в 30-е годы*
Жизнь Иосифа Виссарионовича Сталина, как и Адольфа Гитлера, послужила материалом для огромного множества биографий. Борис Суварин и Дмитрий Волкогонов, Адам Улам, Рой Медведев, Роберт Конквест и Роберт Таккер — огромное количество советологов писало о «своем» Сталине. Психо-исторический «сталино-цен-тристский» подход основан на убеждении, что, как писал Роберт Конквест, «все, что произошло в эти годы, в конечном итоге, следствие особого менталитета Сталина»1. С этой точки зрения эпизод с устранением в 1937-1938 годах части коммунистических кадров объясняется «параноидальными» настроениями диктатора. «Большой террор» являлся следствием долго вынашиваемого Сталиным плана, реализация которого началась с убийства Кирова 1 декабря 1934 года и поэтапно продолжалась вплоть до кровавых чисток 1937-1938 годов. К похожему заключению приходит в своем классическом труде о Смоленской области американский историк Мерль Файнзод: «В политической сфере сталинизм обозначал расцвет тоталитарного режима, при котором все рычаги контроля в конечном итоге сосредоточились в руках диктатора»2.
В качестве реакции на этот «сталино-центристский» подход исследователей, которые пытались воссоздать «намерения» диктатора на основе документов неполных и зачастую полученных из вторых рук, опуская некоторые фундаментальные вопросы, касающиеся способа управления, в 80-е годы развился другой подход, так называемый «ревизионистский». Опираясь в основном на материалы Смоленского областного архива, но делая из них выводы, абсолютно отличающиеся от выводов Мерля Файнзода, историки-ревизионисты выделяли прежде всего разлад в работе конкурирующих администраций, конфликты между Центром и периферией и постоянное несоответствие объявленных целей результатам, отклонения,
* Staline ел son systeme dans les annees 1930 // H. Rousso (dir.) Stalinisme et Nazisme. Histoire et memoire comparees. Bruxelles: Complexe, 1999. P. 39-79.
147
злоупотребления и другие аспекты явления, так называемого «перегиба», — центрального элемента сталинской политической культуры. Шла ли речь о коллективизации, чистках, «Большом терроре», развитие событий, согласно историку Джону Арчу Гетти, одному из ведущих представителей американского ревизионистского течения, ни в коем случае не шло в соответствии с заранее установленным планом Сталина. Напротив, после объявления Москвой очередной «кампании» — зачастую с неясными целями — местные чиновники «интерпретировали» указания по своему усмотрению, подчинялись им или нет, выказывали «рвение» или пытались «саботировать» инициативу. Процессы развивались неконтролируемо, отражая скрытые социальные конфликты, наличие местных структур власти, кланов и других «клик», над которыми Центр не имел никакого влияния. «Большой террор» был не операцией, спланированной деспотом-параноиком, а бегством наперегонки к хаосу. В конечном итоге, Сталин был слабым диктатором: до конца 30-х годов в его распоряжении не было аппарата, способного выполнять его указания, в результате местные власти сохраняли значительную долю самостоятельности. К тому же, на центральном уровне Сталину постоянно приходилось лавировать между двумя фракциями Политбюро — «умеренной» (которую возглавлял Киров, а после его убийства — Жданов и Орджоникидзе) и «радикальной» (главными лидерами которой были Молотов, Каганович, Ежов)3. Лишь в 1937 году Сталин, опираясь на «радикалов», сделал выбор в пользу исключительно полицейской логики4 и обеспечил свое превосходство, пока только относительное.
Доступ к важной части документов руководящих органов партии — Политбюро, Оргбюро, Секретариата ЦК, к переписке руководящих элит, так же как и к массе документов советской администрации высшего и среднего звена, позволил, по крайней мере для предвоенных лет — единственного по-настоящему изученного периода, осветить (и в значительной степени выйти за их пределы) дебаты о всемогуществе или «слабости» Сталина. Действия диктатора оценивались в контексте функционирования формирующейся специфической, «административно-командной системы». Эти, ставшие доступными, документы позволяют лучше понять механизмы принятия решений наверху и проведения намеченных мер в жизнь. Несмотря на трудности в воссоздании процессов принятия решений, стало возможным документировать и идентифицировать личный почерк Сталина и проследить за логикой той или иной администрации. Также легче стало определить границу самостоятельности различных политиков,
148
определить степень продуманности политического проекта, долю в нем импровизации, проследить первые шаги по его реализации, изменения, сбои в политической системе, которая пыталась урегулировать социально-экономические потрясения, вызванные коллективизацией и ускоренной индустриализацией. Как пишут Ален Блюм и Катрин Гусефф, «советское государство начало само восприниматься как объект социальной истории через изучение его действующих лиц, функционирования его администрации, форм переговоров и конфликтов, в которых оно участвовало... Речь идет о понимании всех уровней функционирования государства и об окончательном отказе от использования термина "государство" в качестве простой и депер-сонифицированной формы, навязывающей свою волю. Напротив, необходимо рассматривать его как очаг напряжения и противоречий, конфликтов и переговоров»5. Этот подход, разумеется, позволяет лучше оценить место и роль диктатора в системе власти.
Российский историк Олег Хлевнюк6 в своих работах поставил под сомнение две основные трактовки политической истории «верхов» в 30-е годы: версию долгосрочного плана ликвидации старой ленинской гвардии, разрабатываемого Сталиным с начала 30-х годов, основным пунктом которого было бы убийство Сергея Кирова, лидера «умеренных»; и противоположную версию, согласно которой Сталин, по крайней мере, до 1937-1938 годов играл лишь роль посредника между противоборствующими фракциями. Анализируя систему функционирования Политбюро Олег Хлевнюк показал, как Сталину удалось постепенно добиться трансформации этого коллегиального органа управления в простую палату регистрации сталинских решений, навязать, рискуя нарушить партийные правила, свою полицейско-деспотическую «клановую» логику «бюрократической логике индустриального государства», которую в середине 30-х годов разделяли некоторые из самых приближенных его сотрудников, в особенности Серго Орджоникидзе, всемогущий глава наркомата тяжелой промышленности.
Некоторые историки предложили социальный подход к исследованию сталинской политики — исходя из роли в ней различных ведомств: органов управления народным хозяйством, Госплана, Наркомата путей сообщения, Центрального статистического управления, Наркомюста, НКИДа7. В то же время они стремились анализировать конфликты между профессиональной логикой «традиционных» административных органов, занятых сохранением своих полномочий, персонала, автономии и места в государственной иерархии, логикой местных органов власти, которые учились защищаться и сопротив
149
ляться нередко противоречивым указаниям Центра, и полицейско-деспотической логикой органов безопасности и «сталинского клана». Эти конфликты нашли радикальное разрешение во время чисток «Большого террора» 1937-1938 годов.
Все эти работы сходятся в констатации одного факта8: 30-е годы, этап формирования сталинизма как политической системы, были временем серьезных конфликтов между двумя формами организации и двумя логиками власти. С одной стороны, логика «административно-командной системы», государственного аппарата, становящегося все более сложным, разнородным, гипертрофированным, вынужденным контролировать растущую сферу деятельности и общество, сопротивлявшееся изменениям, которые навязывал ему режим. С другой стороны, откровенно деспотическая концепция управления делами страны, разделявшаяся Сталиным и его «ближним кругом». Разумеется, существуют серьезные противоречия между «клановой логикой», подразумевающей разрушение всех профессиональных, личных, политических связей, стоящих у истоков солидарности, не имеющей отношения к принятию политики Сталина и его персоны, и административной логикой современного индустриального государства, основанной на принципе компетентности. Этот конфликт позволяет понять то, что для Моше Левина является «сущностью сталинизма», а именно, «институциональной паранойей», которую он определяет так: «чувство бессилия, которое развивается в узком кругу высшего руководства, а затем у лидера этого руководства. Чем сильнее центральная власть, тем интенсивнее это чувство бессилия»9. Эта гипотеза, предполагающая анализ ключевого вопроса — строительства государства и институциональных, экономических и социальных потрясений 30-х годов, разумеется, более плодотворна, чем гипотеза «личной паранойи» диктатора, которой долго объясняли террор, развязанный в конце 30-х годов против значительной части коммунистических кадров. Она позволяет избежать дебатов, к тому же малопродуктивных, о «всемогуществе» или «слабости» диктатора.
Со времени прихода к власти большевики осознавали хрупкость инструментов государственного контроля, находящегося в их распоряжении. Поскольку государство по ленинской теории должно было исчезнуть, большевистское руководство не занималось углубленным анализом бюрократии. Забастовка царских чиновников, первое активное противостояние режиму, укрепила их в мысли о том, что бюрократия есть дело классовое, и что замена чиновников старого режима пролетариями окончательно решит вопрос. Отказавшись после
150
краткого «левацкого» этапа от химер относительно «исчезновения государства», большевики за неимением кадров были вынуждены срочно привлекать в армию и администрацию «специалистов» старого режима, остававшихся, тем не менее, на подозрении.
Одновременно в аппарат нарождающегося государства влилась масса плебейских элементов, которые компенсировали слабость политического образования и профессиональной квалификации активностью, представлявшей собой смесь преданности делу большевистского государства и «традиционного» поведения мелких бюрократов старого режима. Недоверие к ненадежному аппарату, состоявшему из плебейских элементов, только что вступивших в большевистскую партию, бывших чиновников старого режима и «буржуазных специалистов», частично объясняет живучесть того, что можно было бы назвать клановой политической культурой, являющейся продолжением конспиративной культуры революционных организаций. В годы Гражданской войны, как и позднее, большевистские руководители, считая, что для обеспечения быстрого и эффективного исполнения важных инструкций они могут рассчитывать только на узкий круг людей, разработали практику направления на места «уполномоченных», призванных дублировать местные органы власти, зачастую имеющие размытые полномочия, что было обусловлено двойной легитимностью: партии и — более традиционной — государства. Документы высших партийных инстанций показывают, до какой степени, в том числе в «мирные годы» нэпа, была развита «конспиративная культура»: даже члены ЦК (не говоря уж о местных партийных секретарях) были не в курсе большей части решений Политбюро10. Несмотря на официальный запрет «фракций» в рамках партии11, они сохранялись на самом высоком уровне, о чем свидетельствует частная переписка высшего руководства12. По ряду хорошо известных причин Сталину, великому знатоку подковерных маневров, удалось на основе военно-большевистских сетей, восходящих к годам Гражданской войны («царицынская группа» и «кавказская группа», объединявшая Орджоникидзе, Микояна, Ворошилова, Буденного, Кирова, Енукидзе, Молотова и др.), создать гораздо более структурированный и эффективный политический клан, что позволило ему во второй половине 20-х годов обойти других претендентов на пост преемника Ленина.
Вопрос формирования политических и экономических кадров режима оставался на протяжении 20-х и 30-х годов одной из основных проблем большевистского руководства. Как отмечал на XI съезде РКП(б) в 1922 году Ленин, разве не несут ответственность кадры ста
151
рого режима «буржуазного происхождения» за то, что «машина едет не туда, куда ее направляют»? Эту тему всесторонне развил Сталин в тридцатые годы, чтобы объяснить отклонения от верной политики: «девять десятых наших прорех и прорывов объясняется отсутствием правильно поставленной проверки исполнения решений [...] правильного подбора кадров [...] бюрократизма, обезлички в работе местных органов[...]»13.
В реальности, в конце 20-х годов перед руководством страны встали две проблемы, суть которых иллюстрируют два «дела» 1928 года, получившие широкую известность: «Смоленский скандал» и «Шах-тинское дело». Первое было призвано продемонстрировать полное «вырождение» областного партийного руководства, скомпрометировавшего себя связями с представителями преследуемых режимом социальных групп (нэпманы и кулаки), запутавшегося в грязные дела, организовавшегося в мафиозные клики (объединяющие партийных и советских работников, руководство профсоюзов, органов безопасности), и покрывавшего нарушения советских законов14. Этот показательный случай, который, разумеется, был лишь верхушкой айсберга, дает основания историку судить о природе советского государства 20-х годов. Отсутствие разграничения сфер ответственности между различными органами (власть партийных секретарей была очень большой и не имела четких границ), отсутствие у кадров специального образования (так, в 1930 году лишь 4 % судей и 10 % прокуроров имели высшее образование), мощь «местных клик», контролировавших суд, силовые органы и администрацию и игнорирующих указания Центра, обрисовывает контуры государства, которое лишь с большой натяжкой можно назвать современным15.
Второе, хорошо известное «дело» — это Шахтинское дело о масштабном «вредительстве», организованном «буржуазными инженерами» на шахтах Донбасса. Это дело было призвано напомнить, что в момент, когда режим занялся «строительством социализма», он должен был срочно обзавестись новой «красной интеллигенцией и специалистами».
Учиться, «овладевать техникой» — такой была, как много раз напоминал Сталин в 1928-1929 годах, — задача коммунистов. Разумеется, здесь было над чем работать: в 1928 году только 8 ООО членов партии (1 % от общего числа) имели диплом о высшем образовании; во всей советской промышленности насчитывалось лишь 138 инженеров-коммунистов16! В центральном аппарате (Госплан, ВСНХ, Наркомфин, Центральное статистическое управление), в ведомствах, которые должны были отныне заниматься грандиозными проектами
152
планирования и ускоренной индустриализацией страны, и где до тех пор сохранялась административно-профессиональная логика относительно независимая от политической сферы, большинство сотрудников были беспартийными и почти все — не сталинисты.
В своих «Записках экономиста», опубликованных в «Правде» 30 сентября 1928 года, одном из основных текстов последней оппозиции сталинской линии, Николай Бухарин предсказывал, что устранение рынка, насильственная коллективизация, ускоренная индустриализация и административное управление экономикой неизбежно приведут к созданию бюрократического Молоха, который поглотит партию и породит деспотические формы власти, по его мнению, не имеющие отношения к ленинскому большевизму17.
Во многом эти прогнозы сбылись. Потрясения «второй революции», этой «революции сверху» (Роберт Таккер), сознательно затеянной сталинской группировкой, чтобы утвердить свое политическое превосходство и построить «индустриальное государство», имели своим следствием широкое распространение бюрократических аппаратов, сфера деятельности которых постоянно расширялась. И, что самое важное, при видимости ускоренной централизации этот процесс в действительности во многом ушел из-под контроля Центра, равно как планирование экономики превратилось в хаотичное и краткосрочное административное управление экономическими ресурсами и приоритетами. Постоянная спешка, постановка нереальных задач, необходимость реорганизовывать все существующие административные структуры, пассивное сопротивление местного аппарата реформам и даже политическому проекту трансформации в целом, мобилизация под лозунгом борьбы с бюрократией неквалифицированного персонала, чтобы обойти имеющиеся административные препоны — все это усиливало напряженность и порождало неописуемый хаос. В течение нескольких месяцев политико-административная система в том виде, в каком она функционировала в 20-е годы, пережила многочисленные сбои, которые мы упомянули выше, и была серьезно дестабилизирована.
В своей недавней работе американский историк Дэвид Ширер18 — в продолжение очерков Моше Левина и Шейлы Фитцпатрик об этих годах становления сталинской системы19 — дает точное описание состояния постоянного кризиса, мобилизации, в котором осуществлялась реорганизация управления советской промышленностью в начале 30-х годов. Грандиозный проект радикального переустройства промышленных структур, разработанный в конце 1929 года, предусматривавший создание — вместо существующих децентрали
153
зованных экономических советов — строгой вертикали, в реальности спровоцировал процессы, ставившие в тупик высшее руководство страны20, привел к хаотическому размножению властных структур, одной из особенностей которого было свойство воспроизводиться на всех уровнях экономики. Параллелизм и сложность кадровых структур, полицентризм, «бумажный поток»21, неплановость делали неэффективной промышленную бюрократию, которая оказалась неспособной контролировать то, что происходит на заводах: текучку, издержки производства, формы организации труда.
На другом большом «фронте» — насильственной коллективизации деревни — проблема, разумеется, была несколько иной. Тем не менее, ошибки, ставшие следствием попыток ввести крестьянский поток в единое русло, напоминали некоторыми аспектами сбои «административно-командной системы», опробованной в промышленности. Поскольку органы власти в сельской местности в конце 20-х годов и не могли, и часто не хотели осуществлять коллективизацию, последнюю проводили «шоковыми методами»: массовыми мобилизациями (типа движения «двадцатипятитысячников», рабочих и комсомольцев, возглавлявших бригады по коллективизации и или раскулачиванию) при поддержке органов безопасности, дублировавших и дестабилизировавших уже существующие органы власти. Так, массовые аресты и депортации крестьян, сопротивлявшихся коллективизации, проводимые различными комиссиями, созданными при поддержке агентов ОГПУ ad hoc, состоявшими из «активистов» с неопределенным статусом, надолго дезорганизовали судебный аппарат, мучительно перестраивавшийся с конца Гражданской войны22. Перегибы достигали таких масштабов, что высшее партийное руководство вынуждено было вмешаться и с помощью широко известных инструкций23 напомнить, что только лица, уполномоченные на то по закону, имеют право арестовывать подозреваемых. Создание десятков тысяч колхозов и совхозов породило сколь многочисленный, столь и неэффективный аппарат, состоявший из мелких чиновников (председатели колхозов, бригадиры, счетоводы, разного рода контролеры), чаще всего солидарных со своими подчиненными и вследствие этого вызывавших подозрение у властей. Значительное расширение сфер ответственности — особенно экономических — парторганизаций на местном и областном уровнях, привел к тому же к размыванию границ между государством и партией, организацией, трансформировавшейся, как прогнозировали в 20-е годы некоторые оппозиционные Сталину большевики, в бюрократического монстра, сосредоточенного на повседневных
154
проблемах «административно-командной системы», порожденной «Великим переломом».
В большевистской политической культуре сбои бюрократической машины могли объясняться только в классовых терминах, «не тем» социальным происхождением кадров и руководителей, обязанных проводить партийную линию, или в терминах «отставания» и «бескультурья». С 1929 года режим начал масштабную операцию по воспитанию нового поколения политически лояльных специалистов, к тому же «владеющих техникой», поколения, которое должно было стать костяком нового государства. 30-е годы были отмечены одновременным устранением старых кадров и специалистов-некоммунистов и выдвижением новой «технической интеллигенции»24. Начавшись с чисток «буржуазных» инженеров в 1928-1929 годах, хозяйственных органов в 1929-1930 годах, затем администрации в целом (1930, 1932-1933 годы)23, этот процесс продолжался с различной интенсивностью на протяжении всего десятилетия. Создание новой промышленной и административной элиты должно было растянуться на многие годы: «выдвиженцы» первой волны, коммунисты «правильного» социального происхождения достигли «боеготовности» лишь начиная с 1937-1938 годов. До этого режиму волей-неволей приходилось довольствоваться неоднородными по составу структурами, объединяющими практиков, взятых от станка, преданных делу, но зачастую некомпетентных, и квалифицированных администраторов, не разделяющих партийную линию. Уровень образованности политических кадров оставался крайне низким: на начало 1937 года 70 % секретарей областных коммитетов партии и 80 % секретарей горкомов имели лишь начальное образование26. «Не думай, что я впал в мизантропию, нет, — писал 26 июля 1932 года К. Ворошилов, народный комиссар обороны, Сталину, — просто болит душа, и я не знаю, что предпринять, чтобы заставить народ по-другому, по-нашему, по- социалистически относиться к делу, к своим обязанностям. Я не могу пожаловаться на тех же командующих и вообще на начсостав, что они мало и нерадиво работают. Наоборот, все работают до поту и одурения, но толку пока мало»27. Эта тема в переписке большевистского руководства всплывает очень часто28. Перед лицом беспорядка, неэффективности и бюрократизации центральные власти прибегали к двум средствам: усиление на всех уровнях принципа единоначалия и в критические моменты, которые возникали часто, к отправке «уполномоченных», которым предписывалось «наказывать одних так, чтобы было неповадно другим»29, и строгий «большевистский контроль» над местной администрацией, которая, как считалось,
155
не только не справлялась с ситуацией, но и не сообщала наверх о реальном положении вещей (и даже оказывала пассивное сопротивление политике Центра).
Функциональную организацию в управлении экономикой, на которую надеялись плановики, сменил принцип единоначалия, воплотившийся в «начальниках производства», по-военному управлявших предприятием. Одновременно в политической сфере большая свобода действий в начале 30-х годов была предоставлена новым региональным руководителям, которым вменялось в обязанность проведение политики «Великого перелома». Облеченные огромной властью, местные руководители довольно скоро превратились — как это показал Мерль Файнзод на примере первого секретаря Смоленской обкома И. П. Румянцева — в настоящих «маленьких Сталиных», прославлявшихся как «лучшие большевики области»; у каждого из них был свой «семейный кружок», основанный на принципе личной преданности «хозяину», который создавал или губил их карьеры30. Прежние традиции, обличавшиеся в конце двадцатых годов на примере громких дел вроде «Смоленского скандала», оказались прочными и трудно искоренимыми.
Чтобы как-то компенсировать отсутствие надежных политико-административных рычагов, высшие руководители партии — за исключением Сталина — постоянно отправлялись в поездки по стране, чтобы обеспечить проведение в жизнь самых непопулярных, в том числе среди местных коммунистов, мер. Большинство из них проводили в таких турне многие месяцы31. Постоянное дублирование нормальных административных рычагов, непрерывная делигитима-ция местных властей направлением уполномоченных, инструкторов и «ударных отрядов», которые часто опирались на органы безопасности, — мера, вызванная страхом перед «саботажем» правительственных решений аппаратами, которые, как считалось, не способны проводить политическую линию Центра, — все это было проявлением внутреннего конфликта в порядке правления в годы формирования сталинизма. Именно из-за конфликта, вызванного спорам вокруг этих мер — продолжать их или же положить конец, способствуя более регулярному функционированию бюрократической машины, — произошел, ставший хорошо известным сегодня, настоящий политический раскол в окружении Сталина, главными действующими лицами которого были в 1936 — начале 1937 годов Сталин и Орджоникидзе.
Документы руководящих органов партии и ставшая не так давно доступной переписка большевистского руководства освещают, по крайней мере, что касается 30-х годов, функционирование власти
156
на самом высоком уровне, позволяют увидеть — в общем контексте, упомянутом выше, — как Сталин постепенно навязывал свою политическую линию и полицейско-деспотичную «клановую» логику, понемногу ограничивая самостоятельность местного руководства и центральных ведомств, этих бюрократических машин, самые важные из которых (тяжелой промышленности, транспорта, торговли, продовольствия, обороны) возглавляли его коллеги по Политбюро. После разгрома в конце 1930 года так называемой «правой» оппозиции (Бухарин, Рыков, Томский) ведомства и их главы, члены высшей партийной инстанции, в действительности представляли собой главный противовес, объективно ограничивающий власть Генерального секретаря. Личная диктатура Сталина, диктатура всеобъемлющая, вникающая в мельчайшие детали, наносящая удары по «семейственности» «маленьких Сталиных», с этой точки зрения очень отличалась от гитлеровской диктатуры, основанной, как показали работы Мартина Бросата о гитлеровском государстве, на «харизматичности» фюрера, на аморфности и отсутствии структур, на «неофеодальном» стиле управления, который оставлял значительное поле для маневра нацистским гауляйтерам в их владениях.
Чтобы призвать бюрократию к порядку, Сталин не без поддержки своих самых доверенных сотрудников, власть которых понемногу ограничивалась в пользу того, кого они называли «хозяин», «отец», «лучший друг», обратил исключительно себе на пользу функционирование партийных коллегиальных органов, особенно Политбюро, во имя централизации, ставшей необходимой из-за анархического разрастания бюрократии при «административно-командной системе».
В конце 1930 года сталинская группа взяла в свои руки контроль над правительством (СНК и СТО СССР и Совещание замов), которое до тех пор возглавлял один из лидеров «правой» оппозиции Рыков. Его заменил Молотов — с целью «устранить разрыв между советским и партийным руководством». «При такой комбинации, — писал Сталин Молотову — мы будем иметь полное единство советской и партийной верхушек, что, несомненно, удвоит наши силы»32. Достигнутое таким образом единство должно было усилить централизацию: координацию работы наркоматов отныне осуществляло Политбюро и созданные Сталиным в 1931-1932 годах узкие комиссии — постоянные или временные, — в которые входили Сталин и его самые доверенные соратники33; затем, по мере того как снижалась роль Политбюро как органа коллегиального управления — сам Сталин. Естественно, установление вертикальных связей между руководителями каждого ведомства и высшим руководством способст
157
вовало развитию конфликтов и межведомственного соперничества и повлекло за собой временное ослабление самостоятельности различных министерств.
Анализ документов Политбюро и его комиссий позволяет также показать, как урезались полномочия отраслевых органов34 одновременно с ростом беспрецендентной «конспиративности» процесса принятия решений35. Отказ от делегирования полномочий мотивировался растущим недоверием Сталина к «бюрократам», проходившим красной строкой в переписке Генерального секретаря и его соратников с 1931-1932 годов36. В противоположность концепции государства, которому угрожали «герои ведомственности»37, Сталин развивал свое видение государства, власть в котором должна принадлежать ограниченной группе («нашей руководящей группе, исторически сложившейся в борьбе со всеми видами оппортунизма», — писал он Кагановичу в августе 1931 года38), состоящей из нескольких верных соратников, способных преодолеть «бюрократическую опеку», «окружив себя новыми людьми, которые верят в наше дело и могут успешно заменить бюрократию»39.
Другой примечательный процесс: значительное уменьшение числа пленарных заседаний Политбюро: в 1930 году состоялось 85 заседаний, в 1933 - 32, в 1935 - 20, в 1936 - 9, в 1937 - 6, в 1938 - 3 и в 1939 — 2. Их постепенно заменяли неформальные встречи, на которые собирались сам Сталин, его наиболее близкие соратники и руководители, имевшие отношение к обсуждавшимся вопросам. Анализ протоколов Политбюро позволяет сделать вывод, что с 1934 года большая часть постановлений, официально принятых как «решения Политбюро», на самом деле принималась двумя-тремя руководителями, чаще всего Сталиным, Кагановичем и Молотовым и одобрялась другими, менее «активными» членами Политбюро, «опросом»40. Недавняя публикация журнала записи лиц, принятых Сталиным, со списком посетителей и продолжительностью их пребывания также очень показательна. Она позволяет составить представление о собеседниках Сталина в тот или иной период, восстановить — сопоставив эту информацию с другими источниками (переписка руководства, решения, зафиксированные в протоколах Политбюро) — механизмы принятия решений в рамках все более узкого круга, в котором Сталин играл решающую роль, вмешиваясь во все сферы государственной жизни. Примечательно, что Сталин проводил все больше времени во встречах в своем служебном кабинете с некоторыми коллегами, находящимися на привилегированном положении: с Молотовым на протяжении всех 30-х годов, Кагановичем, особенно в 1932-1937 го
158
дах, Ворошиловым в 1936-1939 годах, Ежовым в 1937-1938 годах, Ждановым с 1935 года, с Орджоникидзе в 1933-1936 годах41. Когда Сталина не было в Москве (обычно два-три летних месяца, которые он проводил в Сочи), он управлял посредством писем или телеграмм, настоящих программных документов, регулярно посылаемых его сотрудникам и тут же принимавшихся к исполнению. «От хозяина, — писал 2 августа 1933 года Каганович Орджоникидзе, — по-прежнему получаем регулярные и частые директивы, что и дает нам возможность не промаргивать, правда, фактически ему приходится работать, но ничего не сделаешь иначе»42. Сталин вмешивался даже во внешне казалось бы второстепенные дела, которые возводились генеральным секретарем в ранг «показательных». Так было с некомплектными комбайнами, поступавшими с запорожского завода «Коммунар» в сентябре 1933 года, и послужившими для Сталина предлогом требовать усиления уголовной ответственности для промышленных кадров и обвинить Кагановича и Орджоникидзе в «антипартийности»43. Тем не менее, в том числе на высшем уровне, сохранялись островки самостоятельности, находившиеся в компетенции «традиционных» ведомств. Последние работы Алена Блюма о статистиках Центрального управления национального хозяйственного учета (ЦУНХУ) и Сабин Дюллен о дипломатах Наркоминдела осветили этот аспект. Так, до 1937 года статистики приводили данные, которые противоречили цифрам, озвучивавшимся политической властью и Сталиным в частности; административная и научная логика продолжала функционировать, даже несмотря на то, что невозможность интерпретировать некоторые данные (в особенности относящиеся к голоду 1932-1933 годов) «вела к искажениям общей картины»44. В 1934-1936 годах сталинское руководство позволило развиться конфликту между полицейским подходом к демографии, представленным НКВД, ответственным за регистрацию актов гражданского состояния, и научным подходом, который защищался статистиками и демографами. Полицейская логика восторжествовала только в 1937 году после аннулирования результатов переписи населения января 1937 года, которые шли вразрез с данными, которые долгое время прогнозировал сам Сталин.
В области внешней политики Наркомат иностранных дел оставался институтом высокого профессионального уровня, очень разнородным в политическом отношении. Ответственные посты в нем занимало большое число дипломатов, принадлежавших к социалистическим небольшевистским партиям, а также члены различных оппозиций сталинскому течению, в особенности троцкисты. Воз
159
главляемое Максимом Литвиновым ведомство до конца 1936 года сохраняло не только значительную автономию, но и определенную инициативность. До того как Сталин и его ближайшие соратники по Политбюро взяли Наркоминдел под свою опеку, Максиму Литвинову удалось добиться утверждения многих из его решений сталинским окружением, которое колебалось в отношении вариантов проведения долгосрочной внешней политики в условиях сложной международной обстановки45. Литвинов делал выбор в пользу политики коллективной безопасности, осторожности и сдержанности по отношению к нацизму и убежденности в том, что СССР не сможет долго оставаться в стороне от «межимпериалистического» конфликта.
Осень 1936 года ознаменовала собой поворот в плане как внешней, так и внутренней политики: именно с этого момента восторжествовала полицейско-деспотическая логика, усугубленная все более острым восприятием Сталиным угрозы войны. С этой точки зрения основную роль сыграла Гражданская война в Испании. Перспектива масштабного международного конфликта, избежать которого СССР не мог, усилила «институциональную паранойю» Сталина, который не забыл один из главных политических уроков Ленина: глубоко дестабилизирующую роль всякой войны для политических режимов, какими бы они ни были46. В сентябре-октябре 1936 года, поставив Ежова во главе НКВД, Сталин затеял широкую антибюрократическую популистскую и полицейскую кампанию против промышленных кадров, подозревавшихся в сокрытии реальных производственных возможностей в условиях серьезных экономических трудностей, вызванных в первую очередь дезорганизацией работы предприятий стахановским движением. Против этой новой дели-гитимации профессиональной компетенции, этой очередной волны «спецеедства» поднялись даже закоренелые сталинисты, вроде Серго Орджоникидзе (и в меньшей степени Лазаря Кагановича), ставшие на время защитниками стабильности кадровой политики и отдающие предпочтение профессиональной компетентности, которой так недоставало стране, перед чисто политическим сталинским подходом47. В конце 1936 — начале 1937 годов между Сталиным и Орджоникидзе, наркомом тяжелой промышленности, разгорелся конфликт по поводу интерпретации экономических трудностей и в особенности многочисленных несчастных случаев на производстве, имевших место в 1936 году, объявленном «годом стахановского движения». В то время как Сталин выступал за чисто полицейскую интерпретацию якобы имевшего место широкомасштабного саботажа, в котором участвовали промышленные кадры, включая недостаточно «бдительных» ком
160
мунистов, Орджоникидзе отвергал этот подход, который открывал путь к широкой чистке промышленных предприятий, за которые он отвечал48. Уже много лет Орджоникидзе был ярым защитником интересов своего наркомата, символа мощи индустриального государства и «административно-командной системы», которые худо-бедно строились с начала 30-х годов. Для Сталина, напротив, дать руководству возможность сохранить свои кресла и свои привычки означало реальное ограничение его личной деспотической власти. Конфликт между этими двумя людьми, двумя логиками власти, привел к трагической гибели Орджоникидзе, доведенного до самоубийства 18 февраля 1937 года, за несколько дней до открытия пленума Центрального комитета, к которому нарком тяжелой промышленности подготовил громкий доклад, отрицавший факт существования вредительства в советской экономике.
После гибели Орджоникидзе Сталин, опираясь на «группу, исторически сложившуюся в борьбе со всеми видами оппортунизма» (Каганович, Ворошилов, Молотов, Микоян, Андреев), а также на некоторых новых выдвиженцев (Жданов, Маленков, Ежов, Берия), начал атаку не только против неизбежно подозрительных в его глазах кадров экономической бюрократии, но и на часть военных кадров и руководителей обкомов, часто плодивших «семейственность». Для этой операции Сталин воспользовался стратегией, основанной на одновременно популистском и полицейском подходе к политической акции. Популистская стратегия, особая манера вождя общаться с массами через голову бюрократии, развивалась по сценарию, разработанному в связи с «делом Постышева-Николаенко», которое позволило Сталину выдвинуть на первый план «простых людей, рядовых членов партии.., которые иногда оказаваются куда ближе к истине, чем некоторые высокие учреждения»49. «Семейке близких людей, артели, члены которой стараются жить в мире, не обижать друг друга, не выносить сора из избы, восхвалять друг друга и время от времени посылать в центр пустопорожние и тошнотворные рапорта об успехах», Сталин противопоставил «политическую бдительность простых людей, рядовых членов партии, таких как Николаенко»50. Это дело призвано было проиллюстрировать в глазах масс постоянную заботу вождя о защите «простых людей» от произвола «высоких учреждений» и «бюрократов». Поучительная история Николаенко равным образом способствовала созданию мифа, согласно которому вождь, находящийся выше «дел», оправдывавших усиление бдительности, не имел отношения к массовому террору.
Другим решающим аспектом сталинского наступления был «альянс суверена с политической полицией»51. Сталин больше, чем лю
161
бой другой большевистский руководитель, видел в политической полиции абсолютное средство, единственную реальную защиту его личной власти. С 20-х годов Сталин пользовался своими тесными связями с органами безопасности, чтобы фабриковать «дела», компрометирующие его политических оппонентов в самом партийном руководстве52. Альянс с органами безопасности, который в первую очередь обеспечивал его Секретариат, возглавлявшийся Поскребышевым, упрочился после нескольких эпизодов, оказавших особое влияние на диктатора: самоубийство его жены в ноябре 1932 года и убийство Кирова в декабре 193453. В межинституциональных конфликтах, развивавшихся в 30-х годах, Сталин чаще, чем его коллеги, прибегал к исключительно полицейскому подходу. Недавние исследования о «Большом терроре» дают представление, на сегодняшний день получившее достаточно документальных подтверждений, о централизованном процессе, инициированном на самом высоком уровне Сталиным и осуществлявшемся огромным аппаратом (более 370 тысяч сотрудников) НКВД во главе с Ежовым. В течение двух лет, в ходе которых последний по инициативе Сталина занимал пост народного комиссара внутренних дел (конец сентября 1936 — ноябрь 1938 года), он стал привилегированным собеседником генерального секретаря: Сталин принимал Ежова в своем кабинете 306 раз при общей продолжительности их встреч более 900 часов54! Сегодня мы знаем, что то, что мы назвали «Большой террор», развивалось в двух направлениях. Он сочетал десяток крупных операций по массовому террору с лимитами на арест и казнь, которые коснулись более миллиона человек (эти операции, по сути, представляли собой последнюю и радикальную попытку социальной чистки в продолжение серии репрессивных действий, начавшихся в 30-е годы с «раскулачивания», чтобы положить конец «социальному беспорядку» и избавить раз и навсегда «новое социалистическое общество» от «социально чуждых элементов»)55, и репрессии, направленные против части политических, экономических и военных элит, целью которых было уничтожение всех политических, личных, профессиональных, административных связей, не имевших в качестве своего основания приверженность политике Сталина или его персоне и выдвижение нового слоя руководителей, которые своей головокружительной карьерой были бы обязаны вождю, что обусловило бы их полную преданность ему. Обновление кадров шло семимильными шагами: на начало 1939 года 293 из 333 секретарей обкомов партии и приблизительно 26 000 из 33 000 представителей номенклатуры ЦК находились на своем посту менее года. На начало 1937 года 88 % областных секретарей вступило
162
в партию до 1923 года; двумя годами позже это соотношение упало до 18 % — причем большинство (65 %) выдвиженцев на эти ключевые посты вступило в партию после сталинского «великого перелома» 1929 года56. Глубокое обновление политико-административного персонала «выдвиженцами первой пятилетки», приступившими к выполнению профессиональных обязанностей в 1936-1938 годах, сопровождалось усилением опеки Москвы над регионами, избавившимися от своих руководителей57, а на центральном уровне — потерей самостоятельности комиссариатов в пользу узких комиссий, объединявших самых доверенных соратников Сталина. В этом отношении особенно показателен пример внешней политики. Народный комиссариат иностранных дел не только подвергся масштабной чистке, но и потерял с начала 1937 года часть самостоятельности, которую сохранял до тех пор благодаря высокой профессиональной квалификации дипломатов. Постоянная комиссия по внешней политике (Сталин, Ворошилов, Молотов, Каганович, Ежов) свела на нет роль наркомата, возглавлявшегося М. Литвиновым, а советских послов напрямую вызывали в кабинет Сталина, где они получали инструкции58. Аналогичный процесс развивался в сферах экономики и обороны после создания Экономического совета на правах постоянной комиссии и Комитета обороны СССР. Формирование двух постоянных комиссий (по внешнеполитическим и экономическим вопросам), к которым надо прибавить различные, уже существующие узкие комиссии (состоявшие из тех же пяти-шести сотрудников сталинского «ближнего круга»), завершило маргинализацию Политбюро, реальное влияние которого на протяжении нескольких лет продолжало уменьшаться59, и половина членов которого — все, кто не входил в ближний круг — была в 1937-1938 годах арестована и расстреляна60.
Наиболее полное выражение «институциональной паранойи», которая является одним из ключевых моментов для понимания сталинизма — «Большой террор» привел к усилению личной власти Сталина (объединившего в мае 1941 года посты генерального секретаря партии и председателя Совета народных комиссаров61), к триумфу «клановой логики» и деспотической концепции порядка правления, к новому витку культа личности. Этот культ, как показали Иэн Кершоу и Моше Левин62, значительно отличался от того, что характеризовало культ фюрера в национал-социализме. Первое различие заключалась в способе общения вождя с «массами». Сталин настолько осознавал свою непопулярность, так боялся малейшего физического контакта с населением, что стоял у истоков Постановления Политбюро (от 20 октября 1930 года), которое формально запрещало
163
генеральному секретарю передвигаться по улице пешком, учитывая риск (мнимый) покушения на него. Радостные отклики, собранные агентурой органов госбезопасности после убийства Кирова, и распространение частушек на тему «Убили Кирова, скоро придет черед Сталина!», усилили страх Сталина перед покушением. Этот страх достиг кульминации после войны, к концу жизни диктатора. К тому же культ Сталина был необходим для личной власти генсека, а не для функционирования партии. В то время как «героическая миссия» Гитлера занимала центральное место в нацистской идеологии, культ Сталина был скорее паразитическим наростом, от которого избавились преемники диктатора сразу после прихода к власти. Осознавая отход от первоначальной модели ленинизма, Сталин беспрестанно творил себе историческую легитимность, редактируя собственное житие, переписывая историю большевизма, строя собственное видение системы, в центре которой находился он сам. Он постоянно проверял каждого из своих соратников на преданность, наказывая в первую очередь тех, кто мог его «разоблачить», тех, кто сохранил память о «героических годах» ленинского большевизма и кто мог бы его упрекнуть в предательстве ленинского учения, а также всех тех, кто, по его мнению, превосходил его в той или иной области63. Сталин «держал на коротком поводке» своих самых доверенных лиц, пользуясь их «слабыми местами»: Лазаря Кагановича — из-за связи с генералом Якиром, казненным за участие в так называемом «заговоре военных»; Вячеслава Молотова — за якобы имевшие место растраты, совершенные его женой Полиной Жемчужиной, народным комиссаром рыбной промышленности, освобожденной от должности (ноябрь 1939 года) и сосланной; Анастаса Микояна — за то, что он был единственным из 26 бакинских комиссаров, которого не казнили англичане в 1920 году64... Места, оставшиеся вакантными вследствие чисток на высшем партийном уровне, Сталин отдавал новому поколению «выдвиженцев», которые были обязаны диктатору всем и не помнили о ленинских временах: Берия (39 лет, назначенный в ноябре 1938 года народным комиссаром внутренних дел), Маленков (возглавивший в 36 лет кадровое управление ЦК), Вознесенский (назначеный в 36 лет председателем Госплана, а в 38 первым заместителем председателя Совнаркома), Щербаков (ставший в 38 лет первым секретарем московской парторганизации).
Привели ли к лучшему функционированию Государства-партии реорганизации высших эшелонов власти, перетряски администрации, последовавшие за большими чистками 1937-1938 годов, положили ли они конец конфликтам между бюрократической и дес
164
потической логикой? Благодаря некоторым недавним исследованиям, основанным на недавно открытых источниках, сегодня мы лучше понимаем процессы и конфликты, имевшие место в ходе строительства сталинского государства в 30-е годы. Но то, что происходило в военные и послевоенные годы, по большей части остается пока в тени. Как функционировали после этапа «Большого террора» обновленные ведомства, возглавлявшиеся выдвиженцами первой пятилетки, этой новой элитой, которую сталинское руководство уверило на XVIII съезде партии в марте 1939 года, что ей ничто не угрожает? Какими были формы «Большой сделки» (если воспользоваться ставшим классическим выражением историка Веры Данхэм65), заключенной между сталинским государством, стремящимся к стабильности, и новой элитой, чьи функции, привилегии и иерархия фиксировались в новой «табели о рангах», напоминавшей о чинах царского режима. Была ли в действительности — после больших чисток — осуществлена трансформация неэффективных, громоздких ведомств 30-х годов в бюрократию, обеспечивающую правильное исполнение решений Центра? Множество вопросов, на которые не дает ответа ни одно недавнее исследование, основанное на ныне доступных документах.
Потрясения «Большого террора» вместо того, чтобы сократить число бюрократов, еще более увеличили — удивительный парадокс — количество всякого рода административных постов: так, в 1937-1939 годах в то время как численность занятых в промышленности выросла едва на 2 %, рост числа сотрудников различных ведомств66 составил приблизительно 26 % (и превысил 50 % для ответственных постов)67. Однажды пустив корни, отмечал Макс Вебер, бюрократия принадлежит к такого рода социальной формации, которую трудно искоренить. До войны ущерб, нанесенный «Большим террором», безусловно, перевешивал выгоды, которые руководство надеялось извлечь из обновленного, более образованного, «стопроцентно сталинистского» персонала, персонала, который, будучи запуганным, послушно выполнял указания. Об этом, например, свидетельствует кадровый кризис, испытанный в 1940-1941 годах командным составом армии (выдвиженцам катастрофически не хватало опыта)68, юстицией и дипломатией69. В экономике, похоже, ситуация была более благоприятной, поскольку квалификация новых выдвиженцев была выше квалификации практиков предыдущего поколения, прореженного чистками. В эти годы даже управление Гулагом и его роль в экономике серьезно видоизменились из-за различных внутренних реорганизаций, связанных с резким ростом числа заключенных70. В некоторых отношениях потрясения 1937-1938 годов воспроизводили
165
механизмы, аналогичные тем, которые сопутствовали потрясениям «Великого перелома». Но в большой степени и сама система приспособилась к пертурбациям и потрясениям, ставшим неотъемлемой частью ее существования. «Административно-командная система», введенная в 30-е годы (и это показала ее необычайная способность преодолевать военные испытания), научилась функционировать в «экстремальных условиях», в условиях импровизации, постоянных чисток и насилия.
Как подчеркивали многие историки, «революционный» сталинизм 30-х годов значительно отличается от «второго сталинизма» военных и послевоенных лет. Первый характеризуют перегибы, отсутствие чувства меры, отказ от стабилизации, постоянная делигитимация социальных функций, крайняя напряженность, как мы упоминали выше, во взаимоотношениях двух логик власти, стоявших у истоков конфликтов и достигших кульминации в 1937-1938 годах. Второй — консервативный и националистический, отмеченный возрождением «архаических», ретроградных и регрессивных аспектов, таких как ксенофобия, «великорусский шовинизм» и антисемитизм. В период «второго сталинизма» власть стремилась к большей стабильности, он, согласно Моше Левину, даже обеспечивала существование «сил, стоящих на страже стабильности и законности», тех самых, которые позволят режиму после смерти диктатора «эволюционировать к системе спокойной бюрократии, возглавляемой институционализированной олигархией»71. Немногочисленные исследования, посвященные функционированию различных ведомств в послевоенные годы72, действительно показывают наличие элементов стабильности, позволяющей обеспечить менее хаотичное и более предсказуемое функционирование институтов, подтверждают медленные, но тем не менее реальные успехи централизации, освещают этапы появления централизованных инструментов, способных направлять местные кадры, более эффективно бороться с «местничеством», благодаря возросшему контролю Центра над карьерами чиновников. Картина, вырисовывающаяся из до сих пор фрагментарных исследований, остается, однако, контрастной: стабильность кадров и уровень их профессионализма были, разумеется, выше, чем до войны в одних сферах, таких как юстиция, но в других, таких как колхозное руководство, где администрации приходилось регулировать самые серьезные конфликты режима и общества, чистки, аресты, мобилизации, направления уполномоченных, дублирующих местных работников, которым не доверяли центральные власти, сохранялись черты 30-х годов. К тому же очевидная «консервация» послевоенного сталинизма, его стаби
166
лизация73, упроченная победой во Второй мировой войне, не ликвидировали конфликты, маневры и контрманевры в высших эшелонах государства и партии: об этом свидетельствуют некоторые еще плохо освещенные «дела» («Ленинградское дело», «Мингрельское дело»), которые возникли в контексте борьбы различных сталинских «кланов» за наследование диктатору. «Второй сталинизм», безусловно, оставляет историку простор для исследований.
Примечания
1. Conquest R. Inside Stalin's Secret Police. Stanford: Stanford U.P. 1985.
P. 3.
2. Fainsod M. Smolensk a l'heure de Staline. Paris: Fayard, 1967. P. 27. Этот безапелляционный вывод во многом противоречит результатам замечательного исследования, проведенного на основе архивов самим Файнзодом, который подчеркивает, что «по архивам создается впечатление хаотического беспорядка, в котором Коммунистическая партия выглядит скорее беззащитной жертвой, нежели повелителем джинна, выпущенного ею из бутылки».
3. Среди работ, развивающих эту версию событий, правда с нюансами в интерпретации «фракций» и «течений» в Политбюро, упомянем: Getty J. А. Origins of the Great Purges: the Soviet CP Reconsidered, 1933-1938. Cambridge: Cambridge U.P. 1985; Rittersporn G. T. Simplifications staliniennes et complications sovietiques, 1933-1953. Paris: EAC, 1988; J. A. Getty, R.T. Manning (dir.). Stalinist Terror. New Perspectives. Cambridge: Cambridge U.P, 1993.
4. По Габору Риттерспорну (см.: Rittersporn G. Т. Op. cit. Chap. IV. Staline en 1938: apogee du Verbe et defaite politique. P. 211-260), «Большой террор» не только не завершил оформление диктаторской власти Сталина, а скорее привел к ее относительному ослаблению. Для ознакомления со схожей точкой зрения см.: J. A. Getty, R. Т. Manning (dir.). Op. cit.
5. Blum A., Gousseff C. La statistique demographique et sociale, element pour une analyse historique de l'Etat russe et sovietique // Cahiers du monde russe. Vol. 38. № 4, octobre-decembre 1997. P. 443.
6. См.: Хлевнюк О. В. 1937 — Сталин, НКВД и советское общество. М., 1992; Сталин и Орджоникидзе, конфликты в Политбюро в 30-е годы». М., 1994; О. В. Хлевнюк, А. В. Квашонкин (ред.). «Сталинское Политбюро в 30-е годы. Сборник документов». М., 1995; а также Khlevniouk О. Le Cercle du Kremlin. Staline et le Bureau politique dans les annees 30. Les jeux du pouvoir. Paris: Ed. du Seuil, 1996.
7. Shearer D. R. Industry, State and Society in Stalin's Russia, 1926-1934. Ithaca-London: Cornell U.P, 1996; Davies R. W. Crisis and Progress in 1932-1933 Soviet Economy. London: MacMillan, 1996; Rees D. Stalinism and Soviet Rail Transport. London-New-York, 1995; Blum A. A l'origine des purges de 1937, l'exemple de 1'administration de la statistique demographique // Cahiers
167
du monde russe. Vol. 39. № 1-2, janvier-juin 1998. P. 169-196; Solomon P. H. Soviet Criminal Justice under Stalin. Cambridge: Cambridge U.R, 1996; Dullin S. Diplomates et diplomatic sovietiques en Europe (1930-1939). These de doctorat, universite de Paris-I, 1998.
8. Этот подход намечал, основываясь на фрагментарных данных, Моше Левин, особенно в статьях «The Social Background of Stalinism*, «Grappling with Stalinism*, переведенных на французский язык и собранных, наряду с другими статьями Моше Левина в книге «La Formation du systeme sovie-tique». Paris: Gallimard, 1987.
9. Lewin M. Bureaucracy and the Stalinist State // Kershaw L, Lewin M. Stalinism and Nazism: Dictatorships in Comparison. Cambridge: Cambridge U.P., 1997. P. 67.
10. Циркуляр Политбюро ЦК от 5 мая 1927 года ясно сформулировал необходимость абсолютной секретности в политических делах: «Старый проверенный конспиративный принцип требует, чтобы знали только те, кому нужно знать».
11. Этот запрет был одним из важнейших пунктов повестки дня на X съезде партии, на котором в марте 1921 года было принято решение о переходе к НЭПу.
12. А. Квашонкин, О. Хлевнюк, Л. Роговая, Л. Кошелева (ред.). «Большевистское руководство. Переписка, 1912-1927». М., 1996.
13. XVII Съезд ВКП(б), Стенографический отчет, М., 1934. С. 34-35.
14. Brower D. The Smolensk Scandal and the End of the NEP // Slavic Review. Vol. 45. № 4. 1986. P. 689-706; Rigby Т. H. Early Provincial Cliques and the Rise of Stalin // Soviet Studies. Vol. 33. № 1. 1981. P. 3-28.
15. Getty J. A. Les bureaucrates bolcheviques et l'Etat stalinien / / Review des etudes slaves. Vol. LXIV. № 1.1992. P. 27-52.
16. Fitzpatrick S. Stalin and the Making of a New Elite // Slavic Review. Vol. 38, septembre 1979. P. 378.
17. Любопытно отметить, до какой степени развивавшиеся Бухариным положения о «бюрократизации» партии совпадают с теми, которые выдвигал несколькими годами ранее Троцкий в «Новом курсе».
18. Shearer D. R. Industry, State and Society in Stalin's Russia, 1926-1934. Ithaca-London: Cornell U.R, 1996.
19. Lewin M. La Formation... Op. cit.; Lewin M. The Disappearance of Planning in the Plan // Slavic Review. Vol. 32. № 2. 1973. P. 271-287; Fitzpatrick S. Sergo Ordjonikidze and the Takeover of the VSNKh // Soviet Studies. № 36-2. 1985. P. 153-172.
20. Серго Орджоникидзе, глава рабоче-крестьянской инспекции, затем нарком тяжелой промышленности, удивлялся тому, что «каждый раз, когда постановляли о сокращении штатов, оно оборачивалось увеличением расходов и ростом штатов» (Орджоникидзе С. Статьи и речи. Т. I. М., 1934. С. 228).
21. Популярное в 30-е годы выражение, обозначающее умножение количества официальных документов, наводняющих аппарат, подхваченное Моше Левином: Lewin М. La Formation... Op. cit. P. 341.
168
22. Питер Соломон (Solomon P. Н. Soviet Criminal Justice... Op. cit. P. 81-110) называл правосудие тех лет «юстицией кампаний» («campaign justice*).
23. Секретные инструкции ЦК ВКП(б) и СНК СССР партийным, советским работникам, органам ОГПУ, судам и прокуратуре от 8 мая 1933 г. В них признавалось, что аресты проводил, «кто угодно» по принципу «сначала арестуем, потом разберемся». Выдвигалось требование о том, чтобы число заключенных в местах заключения Наркомата юстиции, ОГПУ и Главного управления милиции (кроме лагерей и колоний) в шестимесячный срок сократилось наполовину и не превышало 400 тысяч человек.
24. По этим хорошо известным аспектам см.: Fitzpatrick S. Education and Social Mobility in the Soviet Union, 1921-1934. Cambridge,: Cambridge U.P., 1979; The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia. Ithaca-London: Cornell U.P., 1992; и. Bailes K. F. Technology and Society under Lenin and Stalin: Origins of the Soviet Technical Intelligentsia. Princeton: Princeton U.P., 1978; LampertN. The Technical Intelligentsia and the Soviet State. Oxford: Oxford U.P, 1979.
25. Некоторые цифры помогут составить представление о масштабах явления: 3000 инженеров арестованы в 1928-1929 годах в Донбассе; 5000-7000 руководящих и рядовых работников центральных органах народного хозяйства арестованы в 1930 году; 4500 сотрудников НКПС арестованы в 1930-31 годах за «вредительство», из них 1300 инженеров (25% их общего числа); 140 тысяч чиновников уволены во время «чисток» в 1930 году, и еще 153 тысячи в — 1932-1933 годах. Одновременно более 140 тысяч рабочих «от станка» были выдвинуты в 1929-1931 годах на административные посты. В 1933 году 233 тысячи коммунистов, в основном, среднего возраста, были приняты на дневные отделения в средние специальные или высшие учебные заведения, причем около двух третей учились на инженера. Это было поколение Брежнева, Косыгина, Устинова, одним словом, Политбюро ЦК КПСС образца 60-70-х годов.
26. Доклад Маленкова Сталину от 14 февраля 1937 г. См.: Хлевнюк О. В. 1937 — Сталин, НКВД и советское общество. Цит. соч. С. 78.
27. РГАСПИ. 74/2/37/58.
28. Несколько ярких примеров см. в переписке Сталина и Кагановича в 1931-1933 гг., РГАСПИ. 81/3/99 и 100; Ворошилова и Сталина, РГАСПИ. 74/2/37 и 38; Орджоникидзе и Молотова, РГАСПИ. 85/28/440 сл. По переписке Сталина и Кагановича см.: Cohen Y. Des lettres comme action: Staline au debut des annees 1930 vu depuis le fonds Kaganovitch //Cahiers du monde russe. Vol. 38. № 3, juillet-septembre. 1997. P. 307-346.
29. Именно так член Политбюро Постышев, направленный в Харьков, чтобы навести порядок в местных делах, определял «большевистское искусство управления». Цит. по: Lewin М. La Formation...Op. cit. P. 342.
30. Для знакомства с другим примером этих «местных клик» и их влияния на местную политическую жизнь см.: Kotkin S., Magnetic Mountain. Stalinism as a Civilization. Berkley University of California Press, 1995, особенно гл. VII. P. 280-354.
169
31. Kuromiya H. The Commander and the Rank and File: Managing the Soviet Coal-Mining Industry, 1928-1933 // W.G. Rosenberg, L.H. Siegelbaum (dir.). Social Dimensions of Soviet Industrialization. Indiana U.R, 1993. R 146-165.
32. См. письмо Сталина Молотову от 22 сентября 1930 в: Письма И. В. Сталина В. М. Молотову, 1925-1936. М., 1995. С. 222-223.
33. «Комиссия исполнения», заменившая Совещание замов, упраздненное в декабре 1930 года; совместная комиссия Политбюро и СНК по обороне (в которую входили Сталин, Молотов, Ворошилов, Куйбышев, Орджоникидзе), сменившая Совет по труду и обороне, состоявший из нескольких десятков человек; комиссия по валютным вопросам. В тридцатые годы другие узкие комиссии постепенно взяли на себя функции Политбюро, которое было низведено до уровня палаты регистрации решений Сталина.
34. Ежегодно в повестку дня Политбюро вносились 3-4 тысячи вопросов, или, принимая во внимание постоянное уменьшение числа заседаний, от 40 до 200 вопросов на заседание. Большая часть этих вопросов могла бы рассматриваться заинтересованными организациями без участия высших политических органов, если бы в них меньше вмешивался Сталин.
35. Все меньшее число лиц получало, например, для ознакомления протоколы Политбюро. Так, членов ЦК лишь в исключительных случаях ставили в известность о принятых решениях. Один пример: из 163 пунктов, формально стоявших в протоколе № 65 от 22 ноября 1938 года (решения по ним принимались в «ближнем кругу» Сталина) решения лишь по четырем из них были разосланы — для ознакомления — членам ЦК. О «культуре конспирации» см.: Rittersporn G. Т. The Omnipresent Conspiracy: on Soviet Imagery of Politics and Social Relations in the 1930's // C. Ward (dir.). The Stalinist Dictatorship. Oxford, Arnold, 1998.
36. Процитируем по этому поводу несколько примечательных отрывков из писем Сталина. «Пусть ПБ и Секр[етариа]т ЦК возьмут под специальное и систематич[еское] наблюдение и Наркомвод и НКПС и заставят их работать. Оба наркома находятся в плену у своего аппарата, особенно Рухимович, бюрократическое самомнение которого является обратной стороной его отсталости и косности по части большевистской постановки дела в НКПС». (Сталин Кагановичу, 30 августа 1931, РГАСПИ. 81/3/99/13-14). «Очень плохо обстоит дело с артиллерией. Мирзоханов разложил прекрасный завод. Павлуповский запутал и губит дело артиллерии. Серго надо вздуть за то, что он, доверив большое дело двум-трем своим любимчикам — дуракам, готов отдать в жертву этим дуракам интересы государства. Надо прогнать и снизить по "чину" всех Мирзохановых и Павлуновских». (Письмо Сталина Кагановичу, 21 октября 1933, РГАСПИ. 81/3/100/38-39). «Надо высечь НКИД за спячку, слепоту, близорукость». (Сталин Кагановичу, 8 августа 1934, РГАСПИ. 81/3/100/158). Об отношении Сталина к «бюрократам» см.: Cohen Y. Art. cit.
37. Наиболее близкое значение — «бюрократизм».
38. Письмо цит. по: Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы. М.: РОССПЭН, 1996. С. 84.
170
39. Письмо Сталина Кагановичу от 19 сентября 1931 г., цит. по: Cohen Y. Opt. cit. P. 336.
40. Khlevniouk О. Le Cercle du Kremlin... Op. cit. P. 123.
41. В 1931 году члены Политбюро в течение года провели в кабинете Сталина в целом около 650 часов (Каганович беседовал со Сталиным 167 часов, Молотов — 126 часов, Чубарь — 30 минут и т.д.) В 1935 году членов Политбюро принимали около 1400 часов (Молотов беседовал со Сталиным 315 часов, Каганович — 261 час, Орджоникидзе — 218 часов, Ворошилов — 198 часов, и т. д.) В 1937 году встречи членов Политбюро со Сталиным в его кабинете продолжались в общей сложности 2700 часов. Молотов провел там 602 часа, Ежов — 527 часов, Ворошилов — 438 часов, Каганович — 406 часов, а Калинин — всего 32 часа, и т. д. Полные списки посетителей Сталина см. в: Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти... Цит. соч. С. 290 сл.
42. Сталинское Политбюро... Цит. соч. С. 126.
43. Об этом эпизоде см.: Khlevniouk О. Le Cercle du Kremlin... Op. cit. P. 95-97. Можно привести многие другие внешне «технические» вопросы, такие как планы ввоза чугунных труб или планы строительства того или иного завода, за которыми Сталин следил в мельчайших деталях, если считал, что они будут иметь политический резонанс.
44. Blum A. A l'origine des purges de 1937, l'exemple de l'administration de la statistique demographique // Cahiers du monde russe. Vol. 39. № 1-2, janvier-juin. 1998. P. 174.
45. Dullin S. Diplomates et diplomatie sovietiques en Europe 1930-1939.... Цит. соч. Гл. X.
46. По этому вопросу см. телеграммы Сталина советским дипломатам в Испании от октября 1936 года. Поражения испанских республиканцев недвусмысленно объясняются их неспособностью избавиться от «шпионов», внедрившихся в их ряды (Khlevniouk О. The Influence of the Foreign Context on the Mechanisms of Terror. Материалы конференции «La Russia nell'eta delle querre (1914-1945). Verso un nuovo paradigma», Cortona, 24-25 octobre 1997). Эта интерпретация свидетельствует об одержимости Сталина «пятой колонной», которая потенциально присутствует в самом СССР. Необходимость ее устранения лежит в основе «Большого террора», развязанного с назначением Н. Ежова на пост наркома внутренних дел в конце сентября 1936 года. Речь шла о превентивном устранении всех потенциальных представителей — как в социальной, так и в политической сферах — мифической «пятой колонны».
47. Примечательно, что на 1936 год из 823 представителей номенклатуры Наркомата тяжелой промышленности, возглавлявшегося Серго Орджоникидзе, 169 ранее состояли в небольшевистских политических организациях. 160 оставались беспартийными, 71 служил в Белой армии, 287 — в царской армии (до 1917 года), 334 были дворянского или буржуазного происхождения. Нет нужды говорить, что абсолютное большинство этих руководителей неминуемо попало в разряд подозреваемых, как только восторжествовало полицейское видение политики.
171
48. Орджоникидзе образца 1929 — 1930 годов, когда он был наркомом Рабоче-крестьянской инспекции, громившим «бюрократов» из ВСНХ, резко отличался от Орджоникидзе 1934-1936 годов, наркома тяжелой промышленности, призывавшего руководителей предприятий «работать спокойно, не поря горячку», и активно противостоявшего постоянным реорганиза-циям«сверху донизу» промышленного аппарата. О конфликтах Сталина и Орджоникидзе и их интерпретации см.: Shearer D. Op. cit. P. 234-242; Хлевнюк О. В. Сталин и Орджоникидзе. М., 1995; Fitzpatrick S. Sergo Ordjonikidze and the Takeover of the VSNKh. Art. cit.
49. Николаенко П., простая партийная активистка сообщила об «антипартийных поступках» супруги Павла Постышева, руководителя Киевской парторганизации и кандидата в члены Политбюро. За это Николаенко исключили из партии. О деле Николаенко см.: Conquest R. La Grande Terreur. Paris: Laffont, 1995. P. 557-558; Khlevniouk O. Le Cercle du Kremlin... Op. cit. P. 233-236. О популистских методах Сталина см.: Werth N. Lappel au petit pe-uple selon Staline // Vingtieme Siecle. Revue d'histoire. № 56, octobre-decem-bre. 1997. P. 132-142 (№ special «Les populismes»).
50. «Большевик» № 7. С. 24.
51. Выражение принадлежит Моше Левину. См.: Lewin М. La Formation... Op. cit. P. 401.
52. Мы были достаточно хорошо знакомы с политическими маневрами Сталина и ГПУ в их преследовании представителей троцкистской оппозиции в 20-30-е годы. Недавние исследования пролили свет и на другие дела, фабриковавшиеся Сталиным и ГПУ в 1930 году не только против так называемой «правой» оппозиции, но и Калинина, Тухачевского и других «верных сталинцев».
53. После самоубийства Надежды Аллилуевой Сталин полностью передоверил охрану своего жилья службам ОГПУ. Дочь Сталина Светлана Аллилуева вспоминает, что с этого времени органы безопасности играли все возрастающую роль в частной жизни Сталина. См.: Alliloueva S. Twenty Letters to a Friend. London, 1979. P. 138-143.
54. Рассчитано по журналу регистрации посещений служебного кабинета Сталина. См.: Исторический архив. № 6.1994;. №№ 2-6. 1995. В течение этого периода Сталин принимал чаще только Молотова.
55. По этим аспектам см.: Werth N. Logiques de violence dans l'URSS stalini-enne // H. Rousso (dir.). Stalinisme et Nazisme. Histoire et memoire compares. Paris-Bruxelles: Complexe, 1999. P. 99-128.
56. XVIII Съезд ВКП(б). M., 1939. С. 675-676.
57. Мерль Файнзод (Fainsod М. Op. cit.) и позже Джон Арч Гетти (Getty J. A. Op. cit.) широко освещали этот аспект. В этом отношении особенно показателем пример Смоленской области: после ареста Румянцева, местного «маленького Сталина», и его сотрудников (июль 1937 года) все сменившие их новые руководители были представителями московской парторганизации, молодыми партийцами, получившими образование в высших партий
172
ных школах в первой половине 30-х годов. Аналогичные процессы имели место почти во всех обкомах и горкомах страны.
58. Dullin S. Diplomates et diplomatie sovietiques en Europe. Цит. соч. P. 592-596.
59. В 1937 году Политбюро собиралось шесть раз, в 1938 — три раза, в 1939 — только два.
60. Речь идет о Рудзутаке, Эйхе, Постышеве, Косиоре, Чубаре и Ежове.
61.0 реорганизациях высших партийных и государственых органов после «Большого террора» см.: Khlevniouk О. Le Cercle du Kremlin... Op. cit. P. 266-276.
62. Kershaw I., Lewin M. Op. cit.; см. также статьи Иэна Кершоу (Kershaw I. Working towards the Fiihrer: Reflections on the Nature of the Hitler Dictatorship) и Моше Левина (Lewin M. Stalin in the Mirror of the Other).
63. Этот аспект хорошо осветил Николай Бухарин. При встрече с меньшевистским руководителем Федором Даном в Париже в начале 1936 года (это была последняя заграничная поездка Бухарина, арестованного в феврале 1937, осужденного на третьем московском процессе в марте 1938 и казненного 14 марта 1938) Бухарин объяснял, что Сталин «даже несчастен от того, что не может уверить всех и даже самого себя, что он больше всех, и это его несчастье, может быть, самая человеческая в нем черта, может быть, единственная человеческая в нем черта, но уже не человеческое, а что-то дьявольское есть в том, что за это самое свое "несчастье" он не может не мстить людям, а особенно тем, кто чем-то выше, лучше его... Если кто лучше его говорит, он — обречен, он уже не оставит его в живых, ибо этот человек — вечное ему напоминание, что он не первый, не самый лучший...». Беседа Николая Бухарина с Федором Даном. Архив Л. О. Дан. Институт социальной истории. Амстердам. Цит. по: Осмыслить культ Сталина. М.: Прогресс, 1989. С. 610.
64. Можно привести множество примеров угроз и унижений, которым подвергались самые близкие соратники Сталина в конце 30-х годов. Жена Калинина, председателя Верховного Совета СССР, была арестована и отправлена в лагерь; В. Молотову пришлось выступить с самокритикой на XVIII Съезде партии (марта 1939 года). Как с предельной ясностью сформулировал в 1936 году Николай Бухарин, Сталин стал для всего коммунистического руководства символом партии, живым воплощением истории. Его поступки не могли подвергаться сомнению «Вы этого не понимаете, это совсем другое, — объяснял Бухарин Федору Дану, который спросил его, почему Сталин имеет такую гипнотическую силу, — не ему доверено, а человеку, которому доверяет партия; вот уж так случилось, что он вроде как символ партии, низы, рабочие, народ верят ему, может, это и наша вина, но так это произошло, вот почему мы все и лезем к нему в хайло... зная наверняка, что он пожрет нас. И он это знает и только выбирает более удобный момент». Беседа Николая Бухарина с Федором Даном. Цит. по: Иванова Г. М. Гулаг в системе тоталитарного государства. М.: МОНФ, 1997.
65. Dunham V. In Stalin's Time: Middleclass Values in Soviet Fiction, Duke University Press, 1990.
173
66. Вследствие этого не приняты во внимание сотрудники экономического сектора, сферы образования и здравоохранения.
67. Lewin М. Bureaucracy and the Stalinist State. Art. cit. P. 64.
68. Недавние исследования о чистках в Красной армии (Cristiani A., Mixa-leva V. Le Repressioni degli anni trenta neH'armata rossa Napoli: IUO, 1996; J. A. Getty, R.T. Manning (dir.). Stalinist Terror. New Perspectives. Cambridge: Cambridge U.P., 1993. P. 199-201) приводят гораздо меньшую, чем раньше считалось оценку числа офицеров Красной армии, подвергшихся чистке в 1937-1938 годах: около 15 % (а не 40-50 %). К тому же довольно значительная часть уволенных офицеров (около 30 %) вернулась в строй в 1940-1941 годах, в первую очередь из-за нехватки квалифицированных кадров.
69. Solomon P. Op. cit. Р. 230-266; Uldricks T.J. The Impact of the Great Purges on the People's Commissariat of Foreign Affairs // Slavic Review. June 1977. P. 187-203.
70. Иванова Г. M. Цит. соч. С. 100-108.
71. Lewin М. La Formation... Op. cit. P. 406.
72. О функционировании юстиции см.: Solomon P. Op. cit. (прим. 7); о сельской администрации см.: Зима В. Ф. Голод в СССР 1946-1947 годов: происхождение и последствия. М., 1996; о пенитенциарной системе см.: Иванова Г. М. Гулаг в системе тоталитарного государства». Цит. соч.
73. Именно этого не хватило нацизму в совершенно особом историческом контексте военных лет. См.: Mommsen Н. Cumulative Radicalization and Progressive Self-destruction as Structural Determinants of the Nazi Dictatorship // Kershaw I., Lewin M. Op. cit. P. 75-87.
ГЛАВА 10
Феномен советских лагерей XX века*
«Необходимо четко различать три типа лагерей, которые соответствуют трем видениям жизни после смерти на Западе: рай, чистилище и ад, — писала в 1951 году Ханна Арендт в "Истоках тоталитаризма". — Раю соответствуют относительно мягкие методы избавления от нежелательных элементов любого рода, некогда распространенные даже в нетоталитарных странах... Чистилище представлено трудовыми лагерями Советского Союза, в которых пренебрежение сочетается с хаотичным принудительным трудом. Ад в буквальном смысле слова воплощался в том типе лагерей, который создали нацисты: там вся жизнь была тщательно и систематически организована с целью причинения наибольших мук заключенным»1.
Ханне Арендт, хотя в ее распоряжении было не так много данных о советских трудовых лагерях, в своем определении сталинских лагерей («лагеря, в которых пренебрежение сочетается с хаотичным принудительным трудом»), удалось привести самые важные характеристики советской системы концлагерей, представление о которой позволяют составить ставшие доступными в последние несколько лет архивы бюрократического аппарата Гулага
Среди наиболее интересных материалов недавно открытых архивов бывшего СССР фигурируют архив аппарата Гулага, Министерств юстиции и внутренних дел, прокуратуры. Анализ этих документов дает историкам возможность детально изучить противоречивые вопросы, касающиеся числа заключенных Гулага (до открытия советских архивов оценки расходились на порядок), об уровне смертности, категорий осужденных («политические», «уголовные», национальный контингент), ротации заключенных (число поступивших и освобожденных по годам), роли Гулага в экономике сталинского СССР2.
* Le phenomene concentrationnaire sovietique au XXеsiecle //J. Vanwelken-huyzen (dir.). Les Tumultes d'un siecle. Bruxelles: Complexe, 2000. P. 157-175.
175
Изучение новых материалов позволило историкам лучше понять различные «круги» Гулага и изучить до этого мало известный мир «спецпереселенцев» и «трудпоселенецев», прикрепленных к постоянному месту жительства в «спецпоселениях» в отдаленных местностях СССР (Крайний Север, Сибирь, Урал, Казахстан). Это чистилище без четких границ, находящееся между свободным миром и миром заключенных, представляет собой примечательную особенность сталинской репрессивной системы, которую характеризуют одновременно и массовая практика депортации различных социальных и этнических групп, и универсализация принудительного труда3.
Другой вектор исследований, открытый благодаря доступу к материалам пенитенциарной системы на ее разных уровнях: ответ на вопрос, какой была доля долгосрочного планирования и какой — импровизации, «забегания вперед», в создании и функционировании сталинской лагерной системы, системы, состоявшей из многих кругов, в которых бесхозяйственность, случайность и неразбериха, похоже, играли более важную роль, чем целенаправленное желание уничтожить заключенных?
Социология Гулага — это еще один малоизученный сюжет. Можно ли вычленить социальные или этнические группы, подвергавшиеся репрессиям в наибольшей степени в течение 30 лет (конец 20 — середина 50-х годов), когда советские трудовые лагеря и «спецпоселения» функционировали активнее всего?
Анализ, пока еще общий, численности и социального и этнического состава заключенных и депортированных и их приговоров показывает, что репрессии основывались как на криминализации традиционного образа действий и незначительных преступлений, так и на политико-идеологических критериях, карающих инакомыслие и «неправильное» социальное происхождение. Со второй половины 30-х годов, после «ликвидации кулачества как класса», за которой последовало уничтожение всех «остатков отмирающих классов» (так называемых «бывших»: «бывших царских чиновников», «бывших помещиков», «бывших кулаков», «бывших коммерсантов», «бывших буржуев», «бывших дворян» и т. д.), классовый критерий перестал быть дискриминирующим. Все те, кто не подчиняется нормам общественной жизни, будь то колхозники или рабочие, все те, кто не уважает новое «общественное имущество» — имущество социалистического государства — все, кто разбазаривает его богатство или покушается на него, все преследуются по всей строгости зако-176
на. В «бесклассовом обществе» основная борьба отныне идет между «государственностью» и «стихийностью». Статистические данные о социальном и этническом происхождении заключенных показывают, что гулаговское общество было с социологической точки зрения почти зеркальным отражением общества советского: в нем преобладали представители народа (крестьяне и рабочие, более 85 %) с несколько большим представительством, чем среди оставшихся на свободе, интеллигенции, лиц, имевших высшее образование, и всех тех, кого режим обозначал термином «бывшие» — широкая категория, включавшая в себя экономические и социальные элиты старого режима. Что касается распределения по национальностям, оно в общих чертах, по крайней мере, до середины 40-х годов, соответствовало доли русских, украинцев, белоруссов, народов Кавказа и Средней Азии, казахов, евреев в «большой семье народов Советского Союза». Лишь после войны это соотношение слегка изменилось. Сопротивление Западной Украины, Молдавии и прибалтийских республик советизации объясняет, почему в послевоенные годы среди заключенных выросло число выходцев из этих регионов и стран, незадолго до того присоединенных к СССР4.
Еще один насущный, но до сих пор почти неизученный вопрос, поднятый открытием документов, относящихся к Гулагу, касается того, что можно было бы назвать заражением «гулаговской культурой» общественно-экономической жизни сталинского СССР, общества, в котором примерно 24 миллиона человек (каждый шестой взрослый) на протяжении жизни одного поколения (начало 30 — середина 50-х годов) побывали в лагере или в ссылке.
В своей работе о нацистской системе концлагерей Ольга Ворм-сер-Миго писала: «Трудно рассматривать этот сюжет статически, не учитывая элемент времени». Эта мысль в еще большей степени относится к советской лагерной системе, которая по продолжительности своего существования в три раза превышала нацистскую, менялась, трансформировалась на протяжении многих десятилетий в зависимости от карательной политики государства, которая в 1918-1920 годах отличалась от той, что была в 1930-х и 1950-х. Прежде чем описать в общих чертах основные этапы создания, эволюции — вплоть до апогея — а затем ликвидации советской лагерной системы, мне показалось необходимым остановиться на запутанном вопросе статистики Гулага, которая сегодня предоставляет нам важные данные, позволяющие определить специфику этой системы по отношению к другим лагерным системам XX века.
177
Гулаг в цифрах: некоторые исходные данные для сравнительного анализа различных лагерных систем XX века
До открытия архивов Гулага оценки количества заключенных в период апогея (конец 30-х годов после «Большого террора», как тогда считалось) варьировались: от 2,3 миллионов до более 15 миллионов человек5. Согласно открытым ныне документам, на конец 30-х годов насчитывалось около 2 миллионов заключенных, а на момент смерти Сталина в марте 1953 года — 2,5 миллиона. К ним необходимо добавить спецпоселеленцев и заключенных исправительно-трудовых колоний, прикрепленных к «спецпоселениям», находящимся в ведении Гулага — около 1,2 миллиона в 1939 году и 2,7 миллионов в 1953-м. Статистические данные о количестве заключенных и депортированных на данный момент имеют смысл, лишь будучи дополненными данными о вновь поступивших и освобожденных. Вопреки распространенному мнению и в отличие от происходившего в 1950-1970-х годах в китайских лао-гаи, этой настоящей черной дыре, откуда лишь немногие выходили на свободу, ротация заключенных Гулага была достаточно интенсивной: каждый год освобождалось 20-40 % заключенных. Отправка в лагерь — несмотря на произвол органов внесудебной расправы, которые в 1947-1948 годах накидывали уже отсидевшим «политическим» «десятку сверху», — как правило, не была билетом в один конец. Эта постоянная ротация лежит в основе многочисленных недоразумений, касающихся оценки населенности Гулага. Цифра в 20 миллионов, на самом деле, представляет собой общее количество пополнивших население Гулага на протяжении чуть более 20 лет (начало 1930 годов — 1953 год), а не количество заключенных в определенный момент.
Вопреки еще одному широко распространенному представлению, большинство заключенных сталинских лагерей составляли не «политические», осужденные за «контрреволюционную деятельность» по одному из 14 пунктов печально известной 58 статьи советского Уголовного кодекса. Доля «политических» колебалась между 1/6 и V3 заключенных в зависимости от масштабов внутренних конфликтов сталинского режима6. Впрочем, были ли остальные заключенные уголовниками в классическом понимании этого термина? Как правило, они попадали в лагерь за нарушение одного из бесчисленных репрессивных законов, каравших почти все мелкие правонарушения, наказывавших за привычное поведение «рядового гражданина»: «растаскивание общественного имущества», нарушение паспортного режима, уход с предприятия, прогулы, невыработку минимального количества трудодней в колхозах, «паразитизм», «спекуляцию» (пе
178
репродажа дефицитных товаров) и т. д. В действительности, большинство заключенных Гулага — это простые граждане, ставшие жертвой ужесточения наказаний за незначительные преступления. Так, на начало 50-х годов, на которые пришелся расцвет Гулага, более половины его заключенных составляли лица, подпавшие под действие закона от 4 июня 1947 года, предусматривавшего наказание в 5-10 лет лагерей за мелкие кражи, совершенные людьми, попавшими в крайние обстоятельства, особенно, голодающими колхозниками или вдовами фронтовиков, потерявшими средства к существованию7.
Каким был уровень смертности в лагерях Гулага, главный элемент в сравнительном анализе сталинских лагерей и концлагерей нацистов? В последних исследованиях приводится средний ежегодный уровень смертности в 4 % для 1931-1953 годов, периоду по которому мы располагаем централизованными статистическими данными, собранными администрацией Гулага8. На протяжении этих двадцати трех лет было зарегистрировано около 1 700 ООО смертей. Уровень смертности различался по годам (см. таблицу II в приложении). Самыми ужасными были военные годы: в 1942-м, как и в 1943-м, ежегодно умирал каждый пятый заключенный! 1933 — год великого голода — также пожал в Гулаге скорбный урожай, хотя тогда речь не шла (и не могла идти) о чрезмерной эксплуатации рабочей силы. С 1946 года смертность в Гулаге значительно снизилась: власти осознали факт нехватки рабочей силы в стране, и заключенные эксплуатировались более «рационально»: ежегодный уровень смертности в Гулаге в конце 40 — начале 50-х годов колебался между 0,4 % и 1,2 %, в то время как до войны он составлял 3-7 % в год9.
Шанс выжить также часто зависел от лагеря: уровень смертности в Карагандинской области Казахстана был в 20 раз ниже, чем в самых страшных колымских лагерях, в этом «белом аду», живописанном в рассказах Варлама Шаламова. Важно подчеркнуть: нигде и никогда смертность в советских лагерях не достигала того уровня, который был зафиксирован в нацистских концлагерях во время войны, где он составлял порядка 50-60 % в год.
Гулаг до Гулага: есть ли преемственность между первыми лагерями времен гражданской войны и сталинскими лагерями?
Хотя Гулаг (Главное управление лагерей) в качестве административной структуры, объединяющей все пенитенциарные учреждения различных советских республик, был образован в 1934 году, лагеря появились в Советской России уже в первые месяцы большевистско
179
го режима. Существует ли преемственность между концлагерями, о которых много раз упоминает Ленин летом 1918 года, и сталинскими лагерями 30-х годов? Хотя в глобальном смысле сталинский период многое унаследовал от ленинского, в том числе чрезвычайно жестокое обращение с населением, отказ от любого компромисса, от любых переговоров, — а годы Гражданской войны во многих отношениях представляли собой «матрицу» сталинизма, — лагеря, упоминавшиеся большевистским руководством с лета 1918 года как концлагерь (калька с немецкого), нам кажется, больше напоминают лагеря для перемещеных лиц, беженцев или военнопленных, которые существовали во многих странах-участницах Первой мировой войны. Новшество, введенное большевиками, — произвольное интернирование в качестве «заложников» специфических категорий населения, квалифицированных как «социально-опасные» («буржуазия», «дворянство», «кулаки»). Находящееся в компетенции органов безопасности превентивное интернирование в качестве простой административной меры вписывается в совокупность репрессивных мероприятий новой власти по отношению к «классовым врагам». Параллельно большевистский режим опробовал другой тип лагерей: исправительно-трудовой лагерь, призванный заменить преступникам, осужденным по решению суда, традиционную тюрьму. Здесь речь идет о возрождении бурно обсуждавшегося судебными и пенитенциарными учреждениями России в конце XIX века вопроса о достоинствах «искупления трудом», об экономической эксплуатации заключенных, о преимуществах каторги перед тюрьмой. За неимением времени состав заключенных исправительно-трудовых лагерей, созданных постановлением от 15 апреля 1919 года (объявлявшего об открытии в каждой губернии как минимум «одного лагеря не менее чем на 300 человек»), четко не определялся: в хаосе Гражданской войны большая часть лагерей принудительных работ 1918-1921 годов объединяла в своих стенах и «заложников из числа буржуазии», и осужденных преступников, и членов семей восставших крестьян (самые крупные лагеря были созданы в Тамбовской губернии, где летом 1921 года произошло крупное крестьянское восстание, известное как Антоновщина). Часто концлагеря и трудовые лагеря отличались между собой только на бумаге. С 1922 года, по окончании Гражданской войны, исправительно-трудовой лагерь начал уступать место традиционной тюрьме. Концлагеря ликвидировались. Остались только несколько «лагерей особого назначения», в которых находились лица, осужденные Судебной коллегией ГПУ (Государственное политическое управление, сменившее ЧК, Чрезвычайную комиссию по борбье с контрреволюцией, спеку
180
ляцией и саботажем): «контрреволюционеры», политические оппозиционеры и уголовные преступники, напрямую покушавшиеся на государственные интересы (фальшивомонетчики, бандиты). Итого несколько десятков тысяч человек, отбывавших заключение на Соловках (архипелаг в Белом море вблизи Архангельска). Именно с этого архипелага с конца 1920-х годов начала распространяться система принудительного труда.
Экономическая и репрессивная логика Гулага:
от «Великого перелома» 1929 года до «Большого террора»
1937-1938 годов
«Великий перелом» конца 20-х годов — ускоренная индустриализация и насильственная коллективизация деревни — представляет собой также решающий этап в развитии системы принудительного труда в СССР. В июне 1929 года была проведена коренная реформа карательной политики: предусматривалось, что все заключенные, осужденные на сроки свыше 3 лет, находившиеся до тех пор в тюрьме, будут переведены в «трудовые лагеря», управление которыми доверят ОГПУ. Вновь возродилась утопическая риторика о «перевоспитании трудом». Впрочем, реорганизация пенитенциарной системы, ставшей предметом дискуссий большевистского руководства с середины 20-х годов, решала прежде всего задачи экономические. Для выполнения первого пятилетнего плана необходима была вся имеющаяся в наличии рабочая сила. Как уточнялось в постановлении от 27 июня 1929 года, целью лагерей будет обеспечение «колонизации отдаленных районов и эксплуатации их природных богатств путем применения труда лишенных свободы»10.
В течение нескольких месяцев количество заключенных, находившихся в ведении ОГПУ, резко выросло: до лета 1929 года число осужденных на срок 3 года и выше, а, следовательно, подлежавших переводу в новые трудовые лагеря, составляло около 100 000 человек (не считая 40 000 отбывавших наказание в Соловецких лагерях особого назначения11). А в течение одного лишь 1930 года около 115 000 «кулаков» были приговорены к принудительным работам только тройками ОГПУ12. На 1 января 1931 года трудовые лагеря насчитывали уже 212 000 заключенных (см. таблицу I в приложении).
Первой великой стройкой, на которой было занято от трети до половины заключенных, стало строительство Беломоро-Балтий-ского канала. Уже этот, первый, фараоновский, план, принятый на самом высоком уровне — Политбюро — в конце 1930 года и начав
181
ший осуществляться полгода спустя, выявил все пороки системы: бесчеловечные условия содержания (смертность порядка 10 % в год) и труда (все делалось голыми руками, а единственными инструментами были кирка, лопата, кувалда и тачка); бесплодность проделанной работы (чтобы закончить канал в срок, его сделали менее глубоким, чем предполагалось, причем настолько, что 240 километров канала оказались судоходными лишь для кораблей с малой осадкой); туфта — ключевое слово гулаговского лексикона, означающее одновременно халтуру, обман, растрату, выдуманный объем работ13. Впрочем, постройка — в предусмотренные сроки — этого водного пути рассматривалась Сталиным как большой успех. Перед ОГПУ были поставлены новые амбициозные задачи: разрабатывать золотоносные жилы Колымы; прорыть второй канал между реками Москва и Волга; построить от озера Байкал до Хабаровска второй Транссиб протяженностью несколько тысяч километров14. С 1932 по 1935 годы количество заключенных, занятых принудительным трудом, увеличилось втрое. Этот приток был обусловлен различными факторами: продолжавшейся охотой на «кулаков» (в 1931-1933 годах к заключению в лагерях тройками было приговорено более 200 ООО «кулаков»)15; принятием закона от 7 августа 1932 года, который наказывал 10 годами лагерей (а в некоторых случаях смертной казнью) любое хищение «общественного имущества» — за год к длительным срокам было приговорено более 220 000 человек16, в основном колхозников; наконец, в октябре 1934 года Гулаг «поглотил» все места заключения (тюрьмы и исправительные колонии), еще находившиеся в ведении наркомюста17. Впервые все места заключения зависели от НКВД, который несколькими месяцами ранее (июль 1934 года) подвергся глубокой реорганизации. В 1935 году количество заключенных Гулага превысило миллион. Три четверти из них отбывали наказание в огромных лагерных системах18, каждая из которых занимала свое, весьма значительное, место в разработке полезных ископаемых в отдаленных районах страны, а также в строительстве путей сообщения (каналы, железные дороги, шоссе).
В середине 30-х годов самыми крупными из этих комплексов являлись:
- Дмитлаг (188 000 заключенных): строительство канала Москва-Волга и Угличской и Рыбинской ГЭС;
- Бамлаг (150 000 заключенных): строительство Байкало-Амурской магистрали;
- ББК (72 000 заключенных): работы по обслуживанию Беломо-ро-Балтийского канала;
182
- Дальстрой (60 ООО заключенных в 1935 году, 112 ООО — двумя годами позже): стратегический комплекс, занимавшийся добычей колымского золота. Поскольку этот регион не имел никакого сухопутного сообщения с «материком», заключенные доставлялись туда морем. Путешествие до Магадана, административного центра и единственного порта на Колыме, продолжалось от 4 до 6 недель. Затем заключенных конвоировали в лагеря, расположенные вдоль единственной в регионе дороги протяженностью 600 километров, проложенной самими заключенными. С 1932 по 1937 год объем золота, добытого заключенными, вырос с 300 килограммов до 52 тонн, составив 35 % советской золотодобычи в 1937 году;
- Кузбасские лагеря (Западная Сибирь, 40 000 заключенных в 1935 году), поставлявшие рабочую силу на крупные угледобывающие комбинаты;
- Свирьлаг (43 000 заключенных), расположенный в 200 километрах от Ленинграда и занимающийся лесозаготовкой для второго по величине советского города;
- Темниковский комплекс лагерей (38 000 заключенных), в 400 километрах от Москвы, обеспечивал столицу древесиной19.
Каждый год Гулаг занимался все новыми строительными проектами и разработкой все новых месторождений. Так, в июне 1935 года советское правительство дало указание НКВД построить горнометаллургический комбинат в заполярном Норильске; в следующем году НКВД дали поручение построить крупный гидроузел в Куйбышеве; в начале 1937 года годовой план Гулага предусматривал сооружение 10 целлюлозно-бумажных предприятий в районе Архангельска и Соликамска. Эти проекты были тем более амбициозными, что в 1937-1938 годах в Гулаг поступило беспрецедентное количество заключенных: за два года «Большого террора»20 более 800 000 осужденных только тройками НКВД21 были отправлены в Гулаг22. Чтобы принять этот новый контингент, НКВД в срочном порядке создал 13 гигантских пенитенциарных комплексов, занимающихся разработкой лесных богатств Сибири и Урала. Организованные в спешке, испытывающие недостаток снабжения, эти лесные лагеря быстро стали настоящим могильником: смертность там достигала 15 % в год23. Как ни парадоксально, резкий рост числа заключенных вместо того, чтобы повысить производительность Гулага, имел обратный эффект: в 1937-1938 годах не было выполнено ни одного производственного плана. Столкнувшись с взрывоподобным увеличением числа заключенных, система принудительного труда испытала свой первый кризис роста24.
183
В 1939 году новый нарком внутренних дел Лаврентий Берия реорганизовал Гулаг. Масштабная инспекция, проведенная в начале 1939 года, выявила катастрофическое состояние заключенных: более 15 % из них были слишком слабы, чтобы работать; к тому же 10 % заключенных не работали по другим причинам: отсутствие одежды, инструментов, «находились на пересылке», и т. д.25 Чтобы стимулировать падающую производительность труда, руководство НКВД повысило нормы снабжения, но в то же время отменило единственную мотивацию, которая могла побудить заключенных к выполнению норм — возможность досрочного освобождения26. Была перестроена вся внутренняя организация Гулага; огромные лагерные комплексы (некоторые, такие как Бамлаг или Дальстрой, в 1938 году насчитывали соответственно 268 и 156 тысяч заключенных) подверглись децентрализации, были разделены на более мелкие единицы, которыми легче было управлять, и реструктурированы по экономическому признаку. В основу новой структуры Гулага был заложен производственый принцип: центральные управления не были уже ни географическими, ни функциональными, они стали отраслевыми: Управление лагерей гидротехнического строительства, Управление лагерей железнодорожного строительства, Управление лагерей горно-металлургической промышленности, и т. д. С приближением войны правительство ставило перед НКВД все больше стратегических задач: производственный план на 1941 год предусматривал в том числе строительство — или реконструкцию — с помощью принудительного труда более 200 военных аэродромов. Гулаг в этом году должен был обеспечить 75 % общей добычи молибдена, 55 % — никеля, 50 % — золота, 40 % — кобальта и хрома, 12 % — угля и 13 % — леса27.
Гулаг в годы Великой Отечественной войны
Эволюция Гулага в военные годы показывает вскрывшиеся в кризисной ситуации сложные, зачастую противоречивые аспекты советской лагерной системы: хаотическая эвакуация сотен тысяч заключенных во время наступления немецких войск, массовое освобождение «уголовников», ужесточение режима содержания «политических», катастрофическое ухудшение условий жизни и труда — таковы основные вехи истории Гулага в эти годы.
Немецкое наступление в первые месяцы войны вынудило НКВД спешно эвакуировать 210 колоний, 135 тюрем, 27 лагерей, расположенных в западной части СССР. С июля по декабрь 1941 года более 750 000 заключенных было перемещено на Восток. За неиме
184
нием транспортных средств, мобилизованных для военных нужд, большая часть заключенных эвакуировалась пешком, преодолевая иногда расстояния свыше 1000 километров28. Эти переходы часто превращались в настоящие «марши смерти» в атмосфере всеобщего хаоса. Когда не хватало времени для организации переброски заключенных, их просто расстреливали. Так было, например, в тюрьмах и колониях Западной Украины: в конце июня-начале июля 1941 года были убиты тысячи заключенных во Львове, Виннице, Житомире, Луцке, Станиславе29.
В первые месяцы войны более 600 000 заключенных, осужденных, по мнению самих же властей, «за незначительные преступления», были досрочно освобождены и тут же направлены в армию. Всего в военные годы более чем миллион заключенных, осужденных по статьям Уголовного кодекса, были отправлены напрямую из лагеря на фронт30. В то же время администрация «заморозила» возможность освобождения для «политических».
Условия содержания в лагерях значительно ухудшились. Эвакуация на Восток сотен тысяч заключенных еще более усилила перенаселенность бараков. Жилая площадь заключенного сократилась с 1,5 до 0,7 квадратных метров; заключенные по очереди спали на полу, поскольку нары отныне отводились «ударникам». «Норма калорий» снизилась в 1942 году на 60 % по сравнению с довоенной. Заключенные были доведены до голода31. В 1942 году в некоторых лагерях вновь появились тиф и холера. Резко выросла смертность: в 1941 году администрацией лагерей было зафиксировано 135 000 смертей (5,8 % от общего числа заключенных), в 1942 году 372 000 (18,5 %), в 1943 - 288 000 (17,2 %), в 1944 - 125 000 (9 %). Всего во время войны в Гулаге умерло около миллиона заключенных32. Выжившие находились в жалком состоянии. Согласно данным администрации, на конец 1942 года едва ли 19 % заключенных были «годны к тяжелому физическому труду» и 17 % — к «физическому труду средней тяжести». Большинство заключенных — 64 % — классифицировалось как «инвалиды», то есть как «годные к легкому физическому труду»33. Это «серьезное ухудшение медико-санитарного состояния» (если употребить эвфемизм, использовавшийся во внутренних отчетах администрации Гулага) сказалось на производительности принудительного труда. Амбициозные планы 1940-1941 годов пришлось пересматривать в сторону снижения. К концу 1941 года было свернуто 60 крупных строительных проектов. Производство, сохранявшееся лишь ценой безжалостной эксплуатации заключенных, продолжалось лишь на угольных шахтах,
185
никелевых рудниках и золотых приисках. Что касается вклада Гулага в оборону страны, он оставался незначительным. На гулаговских предприятиях производили в основном вспомогательную продукцию (военную форму, рации, противогазы, патроны)34.
Состав заключенных Гулага в ходе войны значительно изменился. Из-за «замораживания» освобождения «политических», доля последних резко выросла (с 27 % в 1941 году до 43 % на начало 1945 года); равным образом значительно увеличилось представительство женщин (с 7 % в 1941 до 24 % в 1944 году) — вследствие массового освобождения подлежащих мобилизации мужчин, осужденных за незначительные преступления. Очень высокая смертность и досрочные освобождения частично «компенсировались» наплывом вновь прибывших, в первую очередь после вступления в силу закона от 26 декабря 1941 года, каравшего 5-8 годами принудительных работ любой «самовольный уход» с оборонных и приравненных к ним предприятий: в военные годы по этому закону под трибунал попали более 900 ООО человек. Среди них женщины — в основном, работницы и колхозницы — составляли более 30 %35. Наконец, с 1944 года появились новые категории осужденных: коллаборационисты, реальные или мнимые, и участники прибалтийских и украинских националистических движений.
Упав в годы войны до самого низкого с середины 30-х годов уровня, численность населения Гулага в послевоенные годы значительно возросла. «Расцвет» Гулага сопровождался беспрецедентным кризисом лагерной системы.
Апогей и кризис Гулага
Доступные ныне документы освещают интересное явление: кризис Гулага, даже до его постепенного сворачивания, начавшийся сразу после смерти Сталина, с марта 1953 по конец 1956 года. Кризис, обусловленный прежде всего тем фактом, что Гулаг стал огромной бюрократической машиной, не поддающейся управлению, со все более низкой производительностью рабского труда, ростом издержек на охрану и недовольства среди заключенных.
В начале 50-х годов население Гулага достигло максимума: тогда насчитывалось более 2,5 миллионов заключенных (см. таблицу I в приложении). Удвоение населения лагерей в 1944-1949 годах (несмотря на «победную амнистию» июля 1945 года, по которой было освобождено 600 000 уголовников) объясняется массовым наплывом в Гулаг новых контингентов: советских военнопленных, осужден
186
ных за «дезертирство»36, реальных и мнимых коллаборационистов, «националистов» и «социально чуждых элементов» из регионов, подвергшихся насильственной советизации (прибалты, западные украинцы, молдаване), но также массы простых граждан, ставших жертвами репрессивных законов, вроде указов от 4 июня 1947 года, каравших 5-10, а то и 20 годами лагерей за кражу37.
«Политические», поступавшие в Гулаг с 1945 года, представляли собой более решительную категорию, чем «враги народа» 30-х годов, часто убежденные в том, что их арест — следствие какого-то ужасного недоразумения. Осужденным в основном на 25 лет послевоенным «политическим» было нечего терять. В феврале 1948 года руководство пенитенциарных учреждений решило изолировать в лагерях особого режима новые категории политических заключенных38. Эта мера оказалась плохо продуманной. Избавившись от уголовников, которые при поддержке администрации всегда терроризировали «политических», последние превратили некоторые лагеря особого режима в настоящие очаги сопротивления. С 1948 по 1952 год по «особлагам» прокатилось около 30 голодовок, манифестаций, коллективных отказов работать, настоящих бунтов39. Эти волнения, предвосхитившие крупные восстания 1953-1954 годов40, показали эффективность прибалтийских и украинских подпольных сетей, состоявших из ветеранов движений национального сопротивления.
В течение этих лет ухудшалась ситуация и в «обычных» лагерях: наблюдался всплеск преступности, росло число коллективных невыходов на работу, участились стычки заключенных с надзирателями, и резко снижалась производительность труда. По мнению администрации, эта ситуация во многом была следствием борьбы за сферы влияния банд уголовников. На совещании руководителей Гулага, состоявшемся в Москве в январе 1952 года, многие из них признавали, что «лагерная администрация, которой до сих пор удавалось умело пользоваться борьбой враждующих между собой групп заключенных, рискует потерять контроль над внутренними процессами»41.
Столкнувшемуся с неповиновением заключенных, с растущими кадровыми проблемами, аппарату Гулага было все сложнее обеспечивать экономическую рентабельность. До середины 40-х годов рабочая сила эксплуатировалась без учета человеческих потерь. Демографический кризис, вызванный войной, побудил руководство пенитенциарных учреждений более «экономно» эксплуатировать труд заключенных. Для стимулирования производства ввели премии, выполнявшим производственные нормы увеличивали нормы питания. Тем не менее, эта программа столкнулась с реалиями лагерной систе
187
мы: устаревала инфраструктура; истощались самые легкие в эксплуатации месторождения42; вязли в бюрократическом болоте проекты, затеянные на самом верху43; раздутые лагерные структуры, как оказалось, с трудом поддавались реформам; смехотворная «зарплата», выдававшаяся заключенным, не являлась достаточным стимулом для работы, и это в тот момент, когда растущее число заключенных организовывалось в конкурирующие банды, что требовало увеличения расходов на охрану (более 300 ООО охранников и административного персонала). Инспекции, проведенные в 1951-1952 годах в основных лагерях, выявили хаос, царивший в администрации лагерей на фоне резкого падения рентабельности Гулага. Выяснилось, что расходы на содержание и охрану одного заключенного выше той скромной зарплаты, которую государство платило вольнонаемным рабочим, трудившимся на тех же стройках, что и заключенные, и при этой производившим гораздо больше! По инициативе руководства Гулага начальники лагерей начали широко прибегать к практике досрочного освобождения при условии, что бывшие зэки останутся работать на прежнем месте44. Кризис Гулага в начале 50-х годов позволяет понять причины волны амнистий, прокатившихся после смерти Сталина: их нельзя уже считать исключительно политическими; нельзя принеб-регать и экономическим обоснованием.
Сразу же после смерти Сталина Гулаг подвергся коренной реорганизации: он перешел в ведение Министерства юстиции. Что касается его экономической инфраструктуры, она была передана соответствующим гражданским министерствам. 27 марта советское правительство объявило частичную амнистию, по которой за три месяца на свободу было выпущено около половины заключенных (1 200 000 из 2 500 000), в большинстве своем осужденных на срок до 5 лет. «Политических» эта амнистия почти не затронула, что вызвало, начиная с лета 1953, года волну отказов от работы, мятежей и восстаний в некоторых крупных лагерях, кульминацией которых стало массовое Кенгирское восстание (Степлаг) в мае-июне 1954 года. Эти события ускорили создание комиссий, занимавшихся «пересмотром» дел «политических». Гулаг быстро таял. В 1956 году, впервые за 20 лет количество заключенных опустилось ниже отметки в миллион. Серьезной перестройке подверглась структура лагерей. Постепенно сходила на нет роль принудительного труда в эксплуатации природных богатств Крайнего Севера и Сибири. Отныне лагеря, переименованные в «исправительно-трудовые учреждения», в большинстве своем концентрировались в Европейской части СССР. Подавляющее большинство заключенных было уголовниками (в 1960-1970-е годы насчитывает
188
ся всего 1-2 тысячи «политических» приговоров в год), а заключение в СССР вновь стало играть ту роль, которую оно играет в каждом обществе, сохранив, тем не менее, специфику отличавшую эту страну от правового государства. К преступникам и правонарушителям, мелким и крупным, действительно прибавились вследствие кампаний, периодически устраиваемых против того или иного отклонения от социальных норм (алкоголизм, тунеядство, «спекуляция»), «простые граждане», ставшие жертвой репрессий, зачастую несоразмерных совершенному ими проступку
Со времен развала СССР количество заключенных постоянно растет и ныне превышает миллион только в Российской Федерации, которая по численности населения значительно уступает СССР 1970-1980-х годов. Жестокость наказаний, высокий уровень преступности отражают не только глубокие социальные конфликты на постсоветском пространстве, но и наследие не столь давнего прошлого, отмеченного беспрецедентными репрессиями по отношению к обществу, и ролью самой масштабной во времени и пространстве лагерной системы XX века.
Приложение
Таблица I45
Численность заключенных Гулага (1930-1960)
Год*
Всего
Из них ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря)
ИТК (трудовые колонии)
Тюрьмы
1930
179 ООО
95 000
84 000
?
1931
326 ООО
212 000
114 000
?
1932
417 900
268 700
149 200
?
1933
522 400
334 300
188 100
?
1934
735 987
510 307
225 680
?
1935
905 733
725 483
180 250
?
1936
1 102 678
839 406
263 272
?
1937
1 096 860
820 881
275 979
?
1938
1 786 800
996 367
589 433
201 000
1939
1 978 250
1317 195
427 921
233 134
1940
1 846 270
1 344 408
315 584
186 278
1941
2 400 422
1 500 524
429 205
470 693
189
Окончание табл. I
Год*
Всего
Из них ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря)
ИТК (трудовые колонии)
Тюрьмы
1942
2 045 575
1 415 596
361 447
268 532
1943
1 721 716
983 974
500 208
237 534
1944
1331 115
663 594
516 225
151 296
1945
1 736 187
715 506
745 171
275 510
1946
1 355 739
600 897
509 696
245 146
1947
1 996 641
808 839
894 667
293 135
1948
2 449 626
1 108 057
1 061 195
280 374
1949
2 587 732
1 216 361
1 140 324
231 047
1950
2 760 095
1 416 300
1 145 051
198 744
1951
2 705 439
1 543 382
997 378
164 679
1952
2 662 402
1 713 614
796 174
152 614
1953
2 624 537
1 731 693
740 554
152 290
1954
1 474 085
884 040
440 963
149 082
1955
1 173 794
748 489
326 791
98 514
1956
925 139
557 877
223 753
143 509
1957
947 433
492 092
315 885
139 456
1958
840 603
409 567
312 332
118 704
1959
1 023 600
388 114
474 593
160 893
1960
653 801
276 279
306 438
71084
* На 1 января каждого года.
Таблица II46
Смертность в Гулаге (1931-1953)
Год
Количество умерших
% от общего числа на 1 января
1931
18 700
5,7%
1932
26 540
6,3%
1933
72 300
13,8%
1934
33 217
4,5%
1935
32 659
3,6%
1936
26 439
2,4%
190
Окончание табл. II
Год
Количество умерших
% от общего числа на 1 января
1937
33 499
3%
1938
126 585
7%
1939
65 301
3,3%
1940
56 703
3,1%
1941
135 864
5,7%
1942
372 348
18,2%
1943
288 599
16,8%
1944
124 725
9,4%
1945
87 903
5,1%
1946
33 066
2,4%
1947
62 007
3,1%
1948
53 102
2,2%
1949
30 668
1,2%
1950
25 354
0,9%
1951
24 090
0,9%
1952
21 221
0,8%
1953
10 369
0,4%
Примечания
1. ArendtH. Le Systeme totalitaire. Ed. Du Seuil, 1972. P. 182-183.
2. По этим вопросам см. новаторские для своего времени работы Виктора Земскова, который в 1990-1992 годах опубликовал 8 статей в основном по статистике Гулага в журнале «Социологические исследования», а также важную обобщающую статью «Население Гулага. Статистика репрессий, 1934-1953» в журнале «История СССР». 1991. № 5. С. 151-166. Наиболее полное обобщающее исследование на английском языке:. Getty J. A, Rittersporn G. Т., Zemskov V. N. Victims of the Soviet Penal System in the Pre-War Years: a First Approach on the Basis of Archival Evidence // The American Historical Review. Vol. 98. №4. P. 1034-1086.
3. Эта составляющая Гулага здесь рассматриваться не будет. Позволю себе отослать читателя к моей статье «Deplaces speciaux et colons de travail dans la societe stalinienne» // Vingtieme siecle. Revue d'histoire. № 54 (1997). P. 34-50.
191
4. О социальном и национальном составе Гулага см.: Население России в XX веке... в 2 т. М.: РОССПЭН, 2000 (том 1) и 2001 (т. 2). Совершенно иначе выглядела ситуация в «спецпоселении», на которое в 1941-1944 годах направлялись народы, «наказанные» за подозрение в «сотрудничестве с немецко-фашистским оккупантом». В 1953 году, после смерти Сталина 90 % «спецпоселенцев» представляли собой этносы, понесшие «коллективное наказание», или нацменьшинства, подвергавшиеся с 1945 года насильственной советизации (прибалты, молдаване, украинцы и белорусы с западных территорий Украины и Белоруссии, принадлежавших до 1939 года Польше). См. статью «Депортации "подозрительного населения" на российском и советском пространстве (1914 — конец 40-х годов): военное насилие, социальная инженерия, этно-историческое "изъятие"» в данном сборнике.
5. К первому полюсу тяготели Н. С. Тимашев (Timasheff N. S. The Post-War Population of the Soviet Union // American Journal of Sociology. 1948. Vol. 54) и С. Уиткрофт (Wheatcroft S. More Light on the Scale of Repression and Excess Mortality in the Societ Union in the 1930's // Soviet Studies. Vol. XLIII. № 2). Среди сторонников второй крайности фигурируют в первую очередь Д. Даллин и Б. Николаевский (Dallin D.J., Nikolaevski В. I. Forced Labour in Soviet Russia. Londres: Hollis & Carter, 1948) и P. Конквест (Conquest R. La Grande Terreur. Paris: Stock, 1968).
6. За исключением некоторых лет: так, в 1944 году в Гулаге насчитывалось 43 % «политических».
7. Werth N. Goulag: les vrais chiffres // LHistoire. № 169, septembre 1993. P. 38-52. См. также статью «Указы об ответственности за хищение и кражи от 4 июня 1947 года: апогей сталинских «законных репрессий» в данном сборнике.
8. Население России в XX веке... Цит. соч. Т. 1. С. 319 (1930-е годы); т. 2. С. 195 (1940 - начало 1950-х годов).
9. Getty J. A, Rittersporn G. Т., Zemskov V. N. Art. cit. P. 1048-1049.
10. Werth N., Moullec G. Rapports secrets sovietiques. La societe russe dans les documents confidentiels, 1921-1991». Paris: Gallimard, 1995. P. 346 sq.
И. Отметим, что в 20-е годы число заключенных — около 180 тысяч — практически не отличалось от их количества при старом режиме. Ситуация радикально изменилась начиная с 1929-1930 гг.
12. ГА РФ. 9401/1/4157/203.
13. См.: Rossi J. Le Manuel du Goulag. Paris: Le Cherche-Midi, 1997. P 278.
14. Хлевнюк О. В. Экономика ОГПУ-НКВД-МВД СССР в 1930-1953 гг.: масштабы, структура, тенденции развития // Гулаг: Экономика принудительного труда. Л. Бородкин, П. Грегори, О. Хлевнюк (ред.). М.: РОССПЭН, 2005. С. 69.
15. ГА РФ. 1235/41/1005/69.
16. ГА РФ. 1235/41/1005/67-91.
17. Или около 300 исправительных колоний, в которых содержалось около 260 тысяч заключенных, отбывающих срок до 3 лет.
192
18. Оставшаяся четверть (сроки до 3 лет) находилась в так называемых «исправительно-трудовых колониях» и тюрьмах.
19. См.: Хлевнюк О. В. Цит. соч. С. 69-70.
20. См. статью «Переосмысление "Большого террора"» в данном сборнике.
21. К которым следует добавить около 300 тысяч «уголовников», которых ежегодно приговаривали к отбытию наказания в лагерях обычные суды.
22. ГА РФ. 9401/1/4157/201-205.
23. ГА РФ. 9414/1/1138/59, 63, 66. В 1938 году, согласно статистике Гулага, в лагерях умерли 126 585 заключенных, или около 7 % их общего числа.
24. Об этом кризисе см.: Система исправительно-трудовых лагерей в СССР. Н. Охотин, А. Рогинский (ред.). М.: Звенья, 1998. С. 41-43.
25. Экономика Гулага. О. В Хлевнюк (ред.). М.: РОССПЭН, 2004. С. 160-161.
26. Каждый день, выработанный сверх норм, давал право на вычет из оставшегося срока.
27.ГАРФ.5446/25а/7181.
28. См. по этому поводу спецсводку начальника Гулага генерала Наседкина, направленную министру внутренних дел, от 17 августа 1944 г.// ГА РФ. 9414/1/66/1-61.
29. Эта резня сыграла ключевую роль в стратегии легитимизации, использовавшейся нацистами на первом этапе уничтожения еврейского населения этих регионов усилиями «айнзацкоманд» (Einsatzgruppen). Разве не естественно с их точки зрения, чтобы евреи заплатили за «еврейско-больше-вистские зверства», совершенные НКВД?
30. ГА РФ. 9414/1/66, 45-48.
31. «Питанием заключенные по установленным нормам не обеспечены. Из-за плохого питания некоторые заключенные собирают отбросы в помойных ямах, едят корни травы белены. 20 сентября с.г. имел место случай, когда бригада з-к Шувакина употребила в пищу убитую ими собаку Смертность больных з-к в лагере увеличивается с каждым месяцем. В июле с.г. умерло 12 чел., в августе 37 чел., в сентябре 130 человек». (Докладная записка зам. начальника оперативного отдела Гулага Когенмана руководству Гулага о положении дел в Актюбинском лагере от 23 октября 1941 года // ГА РФ. 9414/1/39/76-78). Многочисленные сообщения подобного рода, датируемые концом 1941-1942 гг., см. в ГА РФ. 9414/1/40; 9414/1/52; 9414/66 и т. д.
32. См. таблицу II Приложения.
33. ГА РФ. 9414/1/66/34-35.
34. О вкладе Гулага в войну см. документы, собранные Олегом Хлевню-ком: «История сталинского Гулага». М.: РОССПЭН, 2004. Т. 3, особенно С. 188-217,445-450.
35. ГА РФ. 9492/6/14/10, 14.
36. 150-200 тысяч человек, или 9-13 % общего числа советских военнопленных, репатриированных в СССР.
37. См. статью «Указы об ответственности за хищение и кражи от 4 июня 1947 года: апогей сталинских «законных репрессий» в данном сборнике.
193
38. На начало 1949 года на шесть таких лагерей приходилось 106 тысяч заключенных; тремя годами позже в двенадцати действующих особлагах находилось уже 257 тысяч заключенных.
39. Graven М., Formozov N. La resistance au Goulag: greves et revokes dans les camps de travail sovietiques de 1920 a 1956 // Communisme. № 42-43-44.1995. P. 197-210.
40. См. статью «Массовые освобождения заключенных Гулага и конец "спецпоселений": социально-политические ставки "оттепели" (1953-1957)» в данном сборнике.
41. ГА РФ. 9414/1с/513/189.
42. Так, на Колыме в конце 40-х годов заключенные добывали в среднем 7 г золота на кубометр золотоносного грунта, или в 3-4 раза меньше, чем в 1935-1938 годах.
43. Наиболее яркий пример — железная дорога «Чум-Игарка», которая должна была связать за Полярным кругом Печору, Обь и Енисей. В реализации этого проекта, решение о котором было принято в апреле 1947 года Советом министров СССР, на протяжении шести лет участвовали 70-80 тысяч заключенных. После смерти Сталина от него отказались, а 900 км проложенных железнодорожных путей так и не были введены в эксплуатацию.
44. Об этих процессах см.: Хлевнюк О. В. Экономика ОГПУ-НКВД-МВД... Цит. соч. С. 72-77.
45. ГА РФ. 94/4/1/330/55; 94/4/1/1155/1-3.
46. ГА РФ. 94/4/1/1155/2-3; 94/4/1/1190/1-34.
No comments:
Post a Comment
Note: Only a member of this blog may post a comment.