Monday, June 16, 2014

8 Николя Верт Террор и беспорядок Сталинизм как система


Новый процесс состоялся 3 сентября, поскольку Сталин во второй телеграмме первому секретарю обкома партии потребовал, чтобы дело было закончено в кратчайшие сроки. После трехдневного слушания дела обвиняемые были приговорены к смертной казни (7 сентября).
Четкие инструкции Сталина идеально вписываются в его метод политического действия, характеризующийся вниканием во все детали, даже в делах, внешне второстепенных, но возведеных в ранг «показательных случаев»10. Надо сказать, что если политический процесс с педагогическими целями был неотъемлемой частью большевистской политической культуры с первых лет существования режима, то при Сталине организация «показательного процесса» выглядит как настоящий рефлекс. Об этом свидетельствуют данные о процессах, состоявшихся за 10 лет до московских процессов, а также волны «показательных процессов в сельском хозяйстве», инструкции, направленные им 26 июня 1927 года Р. Менжинскому, главе ОГПУ, в момент роста международной напряженности11, которым Сталин воспользовался для организации настоящего военного психоза и подрыва позиций своих политических оппонентов: «хорошо бы, — писал он, — дать один-два показательных процесса по суду по линии английского шпионажа, чтобы располагать официальным материалом, который можно использовать в Англии и в Европе»12. О непосредственном участии Сталина в организации множества других «показательных процессов» в начале 30-х годов (процессы над так называемыми «Крестьянской трудовой партией» и «Промпартией») свидетельствует содержание недавно опубликованной переписки генерального секретаря и МолотоваЧ Наконец, телеграммы, которыми Сталин обменивался со своими самыми близкими соратниками — Молотовым, Кагановичем, Орджоникидзе, Ежовым — во время первого московского процесса в августе 1936 года, также показывают, какой огромный интерес Сталин испытывал к «политической педагогике» крупного открытого процесса14. Речь идет о постановке, мельчайшими деталями которой Сталин, подчеркнуто уехавший на дачу перед самым началом слушаний, но постоянно находившийся в курсе происходящего, занимался лично: о чем должны сообщить в прессе, о том, каким иностранным представителям можно присутствовать на процессе, какие ноты следует направлять иностранным правительствам для борьбы с «троцкистской пропагандой», как в иностранных коммунистических изданиях должно интерпретироваться самобичевание бывших троцкистов, которых пока не тронули (таких как Радек, Пятаков или Раковский) и, разумеется, каким должен быть приговор15. Для Сталина «показательный процесс» играл главную
271

роль в «мобилизации масс»: так, Шахтинский процесс (1928), писал он, «повысил активность рабочего класса»16. Помимо этого, требовалось, чтобы политические уроки были правильно поданы. В письме, адресованном Кагановичу и Молотову, спустя две недели после окончания первого московского процесса, Сталин подверг резкой критике отчеты прессы о нем: «"Правда" в своих статьях о процессе зиновьевцев и троцкистов провалилась с треском. Ни одной статьи, марксистски объясняющей процесс падения этих мерзавцев, их социально-политическое лицо, их подлинную платформу — не дала "Правда". Она все свела к личному моменту, к тому, что есть люди злые, желающие захватить власть, и люди добрые, стоящие у власти, и этой мелкотравчатой мешаниной кормила публику. Надо было сказать в статьях, что борьба против Сталина, Ворошилова, Молотова, Жданова, Косиора и других есть борьба против Советов, борьба против коллективизации, против индустриализации, борьба, стало быть, за восстановление капитализма [...] Ибо Сталин и другие руководители не есть изолированные лица, — а олицетворение всех побед социализма в СССР, олицетворение коллективизации, индустриализации, подъема культуры в СССР, стало быть, олицетворение усилий рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции за разгром капитализма и торжество социализма... Вот в каком духе и в каком направлении надо было вести агитацию в печати. Все это, к сожалению, упущено»17.
Разумеется, от «процессов в сельском хозяйстве» не ждали такого же резонанса, как от «больших московских процессов». Отдавая распоряжения о проведении сотен «показательных процессов» в провинциальных городках в исключительно короткие сроки и под ответственность областного партийного руководства, Сталин, разумеется, шел на риск перегибов и ошибок, в которых — согласно установившейся политической практике — обвинили бы местных руководителей18.
Тем временем, местная верхушка готовилась ответить на указания из Москвы так же, как она это сделала за несколько недель до того, когда была дана директива в пятидневный срок «взять на учет всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки19, а остальные, менее активные, но все же враждебные элементы были бы переписаны и высланы»20. Сразу же по получении директивы Сталина от 3 августа бюро Свердловского обкома партии собралось и постановило «принять надлежащие меры, следуя инструкциям Центрального комитета; организовать показательный
272

процесс над врагами народа -вредителями в сельском хозяйстве Коми-пермяцкого района; попросить тов. Бермана, Алексеева, Дмитриева и Куркина21 сделать на следующем заседании бюро обкома конкретные предложения о проведении еще двух показательных процессов в двух других районах, согласно указаниям»22. Некоторые особо ретивые местные руководители просили разрешить провести процессы «сверх рекомендованной нормы». Так, Кудрявцев, секретарь Киевского обкома партии отправил 16 сентября следующую телеграмму Сталину и Молотову:
«Во исполнение указания ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 11 сентября по Киевской обл. проводим следующие показательные суды над вредителями по хранению зерна:
Суд над работниками Ржищевского склада Заготзерно23. По делу привлекаются 7 чел. Назначен к слушанию 18 сентября.
Суд над работниками Фастовского пункта Заготзерно. По делу привлекаются 3 чел. Назначен к слушанию 20 сентября.
Суд над работниками Белоцерковского элеватора. По делу привлекаются 6 чел. Назначен к слушанию 25 сентября.
Киевский обком просит ВКП(б) разрешить также провести показательный процесс над бывшим уполномоченным Комзаг по Киевской обл. Передрием и работниками Заготзерно Полторацким и Мусатовым, являвшимися организаторами вредительства в системе Заготзерно по Киевской обл. с применением к ним мер, предусмотренных указанием ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 11 сентября»24.
В ходе этой «политической кампании», проводившейся до конца 1937 года, Сталин, Молотов или Ежов регулярно давали добро на требования местного руководства партии или НКВД о проведении новых процессов25. В течение трех месяцев, с 10 сентября по 10 декабря 1937 года, как свидетельствует сводка, посланная Сталину 19 декабря 1937 года генпрокурором СССР Андреем Вышинским, состоялись 626 процессов: 181 «по вредительству в области животноводства» и 445 «по вредительству в системе «Заготзерно». «По зерну: привлечено к уголовной ответственности — 3559 чел. Осуждено к высшей мере наказания — расстрелу — 1193 чел.
По животноводству:
привлечено к уголовной ответственности — 2053 чел., осуждено к высшей мере наказания — расстрелу — 762 чел.
Итого: Привлечено к уголовной ответственности: 5612 чел.
Осуждено к высшей мере наказания — расстрелу — 1955 чел.
В отношении 1044 чел., осужденных к высшей мере наказания, приговор приведен в исполнение»26. Потрясающее бюрократическое
273

донесение, напоминающее многие другие подобные записки о проведении репрессивных операций. На 1 января 1938 года, сообщал глава восьмого отдела НКВД Сталину, осуждено в рамках операции № 004472' 553 362 чел. По 1-ой категории — 239 252, из которых: бывшие кулаки — 105 124; уголовники — 36 063; другой к/р элемент — 78 237; без определения разряда — 19 828. По 2-ой категории: 314 110, их которых: бывшие кулаки -138 588; уголовники — 75 930; другой к/р элемент — 83 591; без определения разряда — 16 00128.
Что это как не одержимость категорией, «линией», цифрой, директивой, обязательной к исполнению.
На данном этапе нашего исследования напрашивается констатация двух фактов: волна «маленьких процессов», число которых оценивали в несколько десятков (основываясь на отчетах местных газет, доступных исследователям)29 была, в действительности, значительно серьезнее: если принять в расчет несколько десятков процессов, состоявшихся до 10 сентября 1937 года, дня, когда Сталин и Молотов разослали свою директиву о «вредительстве в области хранения зерна», процессы, проведенные после декабря 1937 года30, и 626 процессов, упомянутых в докладе Вышинского от 19 декабря 1937 года, число этих пародий на правосудие можно оценить по меньшей мере в семьсот.
Констатация второго факта: эта политическая кампания была инициирована сверху, серией циркуляров, разосланных Сталиным, и выполнявшихся областными властями. И, тем не менее, можно ли из этого делать вывод, что кампания по проведению процессов проходила в строгом соответствии с инструкциями, согласно схеме, которая была идентичной во всей стране? К тому же, при чтении доклада Вышинского в глаза бросается первая несообразность: треть (всего лишь?) осужденных была приговорена к смертной казни, которую Сталин и Молотов в своих циркулярах требовали для «всех вредителей»...
Если процедуры принятия решений на самом высоком уровне сегодня хорошо документированы, этого, к сожалению, нельзя сказать о механизмах ускоренной «фабрикации» этих процессов. Следственные документы не всегда доступны. Таким образом, не хватает основного звена, чтобы пойти в анализе дальше. При нынешнем состоянии дел с доступом к архивным фондам историк может опираться на различные отчеты, посылавшиеся областными прокурорами в Генеральную прокуратуру, отчеты о подготовке и проведении процессов, устроенных первыми секретарями обкомов, статьи местной прессы, в которых публиковались большие выдержки из выступлений в зале
274

суда. Взаимодополняя эти источники, можно воссоздать, по крайней мере в общих чертах, способ «фабрикации» некоторых процессов.
Прежде чем анализировать специфику этих провинциальных пародий на правосудие, рассмотрим конкретный случай — процесс, состоявшийся 18-20 сентября 1937 года в поселке Северное, центре одноименного района Западной Сибири31.
По получении директивы Сталина от 3 августа для обсуждения вопроса организации публичных процессов собралось бюро Западно-Сибирского крайкома партии, возглавлявшегося Робертом Эйхе. Местному руководителю НКВД и областному прокурору поручили найти среди уже расследуемых дел одно-два «показательных дела», которые отвечали бы критериям (тематика, социально-политический статус обвиняемых), установленным партийным руководством. Первый выбор, утвержденный 15 августа бюро, касался группы политических руководителей и сельских функционеров района Северный. До тех пор только двое из выбранных обвиняемых, Демидов, председатель райисполкома, и Сафронов, отвечавший за сеть автодорог, были арестованы за безобидный — и широко распространенный проступок — растрату. На следующий день около 15 чиновников, работавших в основном в сельском хозяйстве (из них 3 ветфельдшера, завфинтоделом райисполкома, три председателя колхозов, два директора машино-тракторных станций) были арестованы и тут же подверглись непрерывным допросам. 4 сентября, в свою очередь, был арестован тот, кто должен был фигурировать в качестве главного обвиняемого на готовящемся показательном процессе — первый секретарь райкома партии Матросов, в силу своего статуса являвшийся настоящим местным «хозяином».
Много лет район Северный считался областными властями одним из наиболее «отстающих», никогда не выполнявшим планы по заготовке зерна и поставке мяса, районом, в котором процент коллективизированных хозяйств оставался на уровне гораздо более низком, чем в среднем по стране, и население которого все сокращалось, поскольку большое число крестьян, задавленых налогами и поборами, предпочитали бежать на Кузбасс в надежде устроиться на шахты. Впрочем, у назначеного в 1933 году первым секретарем райкома Матросова имелись все социальные и идеологические атрибуты «настоящего сталинца». Рабочий, член партии с 1925 года, поднявшийся из низов, он правил своим районом железной рукой. Но он в какой-то степени дистанцировался от краевого комитета, редко присутствуя на заседаниях в Новосибирске, возможно, просто из-за расстояния (несколько сотен километров проселочных дорог), отделявшего его от краевого
275

центра. Находясь вдали от «Центра», Матросов, как и многие другие мелкие местные сатрапы, создал свой «семейный кружок», набранный из местной номенклатуры, и все чаще злоупотреблял властью по отношению к местному населению, по сути отрабатывавшему барщину — а эта практика была широко распространена. Чтобы выполнить свои «государственные обязательства» — в первую очередь планы по заготовке сельхозпродукции и мяса — руководители района, столкнувшиеся с пассивным сопротивлением крестьян, действительно прибегали к исключительно жестоким методам. Такой стиль правления, выработанный в годы насильственной коллективизации деревни, раскулачивания, неурожая и голода, стал со временем правилом. В этой системе отношений, характеризующихся крайней жестокостью, установленной в начале 30-х годов, местные руководители часто обращали себе на пользу делегированную им власть: для них «представлять государство» означало также ничем не стеснять свой аппетит к абсолютной власти над подчиненными. Настоящие «удельные князьки», эти местные руководители были в то же время очень уязвимыми, поскольку не только постоянно нарушали закон, но, что еще хуже, не выполняли нереальные планы и задачи, навязанные им сверху, тем самым становясь вдвойне виноватыми перед лицом вышестоящих инстанций.
Следствию не составило никакого труда собрать многотомное досье на «банду Матросова». Оно приняло во внимание в первую очередь многочисленные жалобы и письма, которые на протяжении многих лет колхозники посылали в газеты и руководителям местных парторганизаций. По большей части эти письма оставались без внимания (в условиях политической конъюнктуры, когда не считалось уместным говорить о «злоупотреблениях» руководства, являвшихся неотъемлемой частью функционирования крайне жестокой системы), но их, тем не менее, сохраняли в качестве компромата32, которым можно будет когда-нибудь воспользоваться. Точно так же внимательно изучили многочисленные отчеты об экономических ревизиях, результаты которых были особенно удручающими для Северного района.
Обвинение строилось в основном на двух пунктах: злоупотребления служебными полномочиями по отношению к колхозникам, которые, как утверждалось, совершались «по предварительному сговору» и с «контрреволюционными намерениями» с тем, чтобы «восстановить крестьян против колхозной системы и советского строя»; провалы в управлении экономикой колхозов района, страдавших традиционными пороками системы: крайне низкая производитель
276

ность труда, невнимательное отношение к обобществленному скоту, который косил падеж, расхищения значительной части урожая — и все это объяснялось «вредительством».
Разнообразие злоупотреблений — в том виде, в каком они были изложены свидетелями, вызванными для участия в процессе — не поддается рациональному объяснению, и они могли бы показаться выдуманными, если бы другие источники (письма колхозников, доклады ревизионных комиссий), не связанные с этим процессом, не подтверждали бы обыденность этих фактов: ежедневные злоупотребления: незаконные реквизиции, вымогательства, шантаж, взятки, физическое насилие; систематический рэкет колхозников путем вымогания «особых налогов», введенных местным руководством. Так Матросов и Демидов придумали «сенналог» (15 % скошенной травы и шедший напрямую в «черную кассу» райкома), «дымналог» (18 рублей на печь — сумма этого незаконно взятого налога, составившая в 1936 году 85 тысяч рублей была разделена между местными руководителями), «налог на собак». Местное руководство ввело также общую систему штрафов (за «непривязаных собак», «антисанитарные условия» в крестьянских избах), которые зачастую приводили — в силу неплатежеспособности крестьян — к изгнанию колхозников из собственного жилища, продаже с молотка их домов в пользу администрации и бегству крестьян из колхоза, что лишь усугубляло тенденцию к исходу из села, что в некоторых случаях приводило к роспуску целых колхозов, лишенных рабочей силы33.
Вторая мишень обвинения — экономическое положение местных колхозов: было несложно объяснить катастрофическое падение поголовья скота, вызванное не только эпизоотиями, но также экономически необоснованными забоями (осуществлявшимися с единственной целью выполнения ежегодного плана по поставке мяса), катастрофическое положение с хлебозаготовками (в 1936 году более трети и без того жалкого урожая, составившего для ржи менее 6 центнеров с гектара, было потеряно) или быстрый износ тракторного парка, не получавшего должного техобслуживания, «диверсионными актами», совершавшимися «спецами», работавшими в сельском хозяйстве (руководителями элеваторов и работниками МТС), или ветеринарами, выступавшими в роли исполителей в глобальном проекте по саботажу, который якобы возглавляло политическое руководство района. Каждому из них отводилась своя роль в сценарии: местные руководители были «главными героями», но они, тем не менее, объединялись с руководителями, сотрудниками и даже работниками среднего звена, несшими непосредственную ответственность за заготовку зерна и уход за скотом.
277

Разумеется, «фактов» (злоупотребления служебными полномочиями, экономические упущения) хватало, и обвиняемым трудно было их отрицать. Оставалось квалифицировать эти факты в деяния, повторявшиеся изо дня в день, и интерпретировавать их как «контрреволюционные» или «бухаринско-троцкистские» акты диверсии.
Можно высказать гипотезу, что обвиняемые осознали всю тяжесть того, что им инкриминировалось только перед появлением в суде. Действительно, 11 сентября 1937 года на следующий день после того, как Сталин и Молотов разослали директиву, предписывающую проведение показательных процессов «над вредителями по хранению зерна», Политбюро приняло Постановление (тут же ратифицированное высшей государственной инстанцией ВЦИК СССР), согласно которому вводились изменения в Уголовно-процессуальный кодекс. В делах о вредительстве и диверсиях (статьи 58-7 и 58-9 Уголовного кодекса) обвиняемые отныне могли ознакомиться с обвинительным заключением не ранее, чем за сутки до судебного заседания; кассационные обжалования отныне были невозможны, а приговор к смертной казни приводился в исполнение сразу же после отклонения ходатайства о помиловании34. Эти фундаментальные изменения стали следствием многочисленных неприятных инцидентов, имевших место в первую очередь в ходе публичного процесса, возобновлявшегося дважды (причем сам Сталин вмешался в него, дабы пересмотреть первоначальный приговор, сочтенный слишком мягким) в Андреевском районе Смоленской области. После вынесения второго приговора все приговоренные к высшей мере наказания подали апелляцию в Верховный суд, в которой сообщали о многочисленных нарушениях судебных процедур и отрицали «контрреволюционный» характер деяний, им вменявшихся35. В ходе слушаний большая часть обвиняемых избрала для себя одну и ту же линию защиты: не отрицая преступлений, в которых их обвиняли (злоупотребление служебными полномочиями, грубость, перегибы, вымогательства, невыполнение государственных планов по заготовкам), они отказывались квалифицировать их в качестве «актов контрреволюционного вредительства», чаще всего уходя в глухую оборону, что можно объяснить — за неимением доступа к материалам следствия — обещанием приговора, гарантирующего им жизнь (или надеждой на него). В процессе, состоявшемся в Северном районе, у обвинямых, согласно нововведениям в УПК, принятым за 3 дня до начала процесса, было лишь несколько часов на то, чтобы ознакомиться с обвинительным заключением, и каждый избрал для себя свою линию защита: Матросов, бывший секретарь райкома, признавая вменяемые ему деяния,
278

отказывался брать на себя ответственность за акты «вредительства» и отрицал свое участие в «контрреволюционной группе», созданной, согласно обвинительному заключению, в 1934 году. В свою очередь другой обвиняемый, Новгородцев, бывший главный районный зоотехник, усердствовал, описывая в деталях, как он, следуя инструкциям «фашистской» иностранной державы, прививал сибирскую язву и чуму скоту в 18 колхозах, что привело только в 1937 году падежу 1740 лошадей, 1925 голов рогатого скота и 1304 свиней36. Разнящиеся показания обвиняемых, очевидная неподготовленность дела, состряпанного в спешке, за несколько недель — все это придавало характер непоследовательности слушаниям, на которые в суд райсовета собрали несколько сотен колхозников, привезенных в качестве «делегатов» из почти всех колхозов района, а также десятки журналистов местной прессы. За два дня до открытия процесса Р. Эйхе разослал инструкции во все редакции местных газет. В них говорилось: «На днях будет проходить судебный процесс над контрреволюционной вредительской группой из числа бывших руководящих работников Северного района. Эта троцкистско-бухаринская диверсионно-вредительская контрреволюционная организация стремилась подорвать благосостояние колхозов и колхозников и вызвать недовольство масс. Широко публикуйте материалы процесса, разоблачайте перед рабочими и колхозниками методы и приемы вредительской деятельности заклятых врагов народа и покажите материальный ущерб, нанесенный ими социалистическому хозяйству. Используйте материалы процесса для подъема революционной бдительности рабочих, колхозников, служащих. Развивайте чувство патриотизма и ненависть к врагам нашей социалистической родины. Мобилизуйте рабочих, колхозников на перевыполнение государственных планов»37.
Чтобы «популяризовать события», на протяжении пяти дней во всех колхозах области организовывались митинги и сеансы «коллективного чтения газет». За три дня процесса (18-20 сентября 1937 года) около 20 свидетелей — все простые колхозники — были вызваны для дачи показаний по злоупотреблениям служебными полномочиями и грубому обращению, жертвами которого они стали. В противоположность тому, что происходило во многих случаях на других «показательных» процессах, в Северном в показаниях колхозников — по крайней мере, в том виде, в каком они появились в прессе — не фигурировали «политически ошибочные» суждения, дающие понять, что эти злоупотребления — лишь способ функционирования системы в целом. Приговор — смертная казнь всех обвиняемых — был вынесен, как и предусматривалось, 20 сентября. После
279

митингов, состоявшихся в тот же день, в обком партии отправили десятки телеграмм. В них выражалась благодарность партийному руководству и «любимому вождю, другу и учителю, тов. Сталину», который «восстановил справедливость и защитил народ». «Мы, колхозники колхоза им. Крупской, с большим удовлетворением и радостью встречаем этот единственно справедливый приговор о расстреле заядлых врагов народа Демидова, Матросова, Синева, Новгородцева, Коротаева, Воробьева и Промыслова, этих право-троцкистских, японо-немецких вредителей, шпионов и диверсантов. Приговор о расстреле этих смердящих фашистских псов полностью выполнил нашу волю [...] Мы обязуемся в ближайшие дни закончить хлебоуборку и достаточно выполнить государственный план зернопоставок и натуроплату МТС. Мы берем на себя обязательство к 20-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции внести сумму подписки на заем обороны»38.
Несколько дней спустя, закрывая дело, Роберт Эйхе направил Сталину подробный доклад, в котором сообщалось, что в других районах пройдут новые «показательные» процессы. Всего только в одной Новосибирской области с сентября по декабрь 1937 года состоялся 21 процесс39.
«Процессы в сельской глубинке», этот поучительный политический театр, проходили в совершенно ином формате, нежели процессы «большого московского театра». Обвиняемые не были, как в Москве, известными руководителями, историческими фигурами большевизма, обвинявшимися в чудовищных и невероятных преступлениях — шпионаж, государственная измена, заговор против государства — и признавшими свою вину. В большинстве провинциальных публичных процессов подсудимые были местными партийными боссами, которые вели себя как «удельные князьки»40. Они обвинялись в совершенно реальных, ординарных, распространенных преступлениях, в основном, в злоупотреблении властью, неоправданной жестокости, разного рода поборах — одним словом, в том, что являлось повседневностью для миллионов колхозников. Эти публичные процессы, торжественно открывавшиеся во дворце правосудия (или в доме советов) райцентра, имели иную педагогическую составляющую, нежели московские процессы: они должны были продемонстрировать заботу Сталина и высшего руководства о «маленьких людях», которых притесняют «плохие бюрократы», превратившиеся во «врагов народа». Популистский сценарий этого политического театра выглядел следующим образом: «враги народа», объединившиеся в «семейных кружках» местных влиятельных лиц — секретаря райкома партии,
280

главного агронома, районного зоотехника, директора МТС, завфин-отделом и их приспешников — проложили путь к ключевым постам, позволяющим взять под контроль местное снабжение и сельское хозяйство. Путем постоянных злоупотреблений они пытались восстановить колхозников против режима. К счастью, активные и сознательные колхозники отреагировали, написав руководству письма. Им долго не давали ход враги народа, внедрившиеся на самый верх. Отсюда и запоздалость этих процессов. К счастью, благодаря бдительности Сталина и его ближайших соратников, враги народа были разоблачены и преданы суду. То был триумф простых людей, советской демократии, закрепленной сталинской конституцией 1936 года, триумф союза народа и Вождя41.
Этот сценарий, воспроизведенный в местной прессе, иллюстрировал основное измерение сталинского популизма, основанного на архаическом восприятии политики, на эксплуатации мифа о «добром царе». К тому же, если ритуал показательных процессов исполнялся успешно, случалось, что Сталин от имени Центрального коммитета партии (а вслед за ним Молотов, председатель Совнаркома, представляющий в таком качестве советское правительство) раздавали награды. Так, после вынесения второго приговора на процессе в Андреевском районе указом за подписью Сталина и Молотова были предоставлены определенные льготы колхозникам области. 40 тысяч гектаров коллективных земель были преобразованы в личные участки; 330 гектаров государственных лесных угодий переданы колхозам; были частично списаны штрафы, наложенные на колхозников; немного снижены обязательные поставки мяса, открыты два училища для трактористов и шоферов, рассчитанные на 400 человек42. Тем не менее, такие жесты были скорее исключением из правила; чаще всего процесс завершался торжественными обязательствами колхозных коллективов «выполнить государственный план зернопоставок и натуроплату МТС» и «внести сумму подписки на заем обороны». В какой степени карнавальное измерение (основанное на реальной, какой бы краткой она ни была, смене ролей), описанное Шейлой Фитц-патрик, присутствовало в этих провинциальных публичных процессах? Колхозники, вызванные в суд, играли — без нот, -роль, очень незначительную — которую им поручили. Они не были по-настоя-щему самостоятельными актерами и не строили никаких иллюзий о соотношении сил: только вмешательство «сверху» могло урезонить местное руководство, сделавшее такой тяжелой их жизнь43. Тем не менее, было бы ошибочно полагать, что сотни публичных процессов, состоявшихся в самых разных районах СССР осенью 1937 года, раз
281

вивались по абсолютно одинаковому сценарию и в полном соответствии с указаниями из Москвы. Нередко сценарий, выводивший на сцену местных актеров, хорошо знавших друг друга и проживших бок о бок много лет, буксовал. Так, в Кадые (Ивановская область) обвиняемые не просто отвергли все обвинения, но и местные крестьяне, вызванные давать показания о злоупотреблениях местных коммунистических тиранов, зашли «слишком далеко» в своих обвинениях, обрушившись с критикой «второго крепостного права», введенного вследствие насильственной коллективизации деревни и появления колхозного строя. Поскольку суд стал местом неконтролируемых дебатов, публичный процесс был приостановлен44. И если кадыйский эпизод, похоже, остался единичным случаем, «политически неправильные» высказывания свидетелей, вызванных в суд, были гораздо более частым явлением. Так, например, в ходе процесса, состоявшегося в райцентре Новгородской области, колхозница, вызванная давать показания, заклеймив местное коммунистическое руководство словами «людоеды» и «свиньи», закончила так: «Мы, наконец, вас победили!», тем самым, ясно демонстрируя видение мира, основанное на непримиримом противоборстве двух лагерей: «они» — коммунисты, бюрократы, начальство, новая элита — и «мы» — «простые крестьяне», «новые крепостные»45. Видение, похоже, очень распространенное и отображенное во всех сообщениях органов безопасности о настроениях населения46.
Еще большей проблемой для властей, чем эти «неправильные» высказывания «политически отсталых» лиц, был отказ некоторых судей выносить приговоры в соответствии с инструкциями, поступившими сверху. Как показывает баланс, подведенный Андреем Вышинским 19 декабря 1937 года, примерно треть обвиняемых по делам о «вредительстве в системе Заготзерно и в области животноводства» была приговорена к смертной казни, две трети — к отбыванию наказанию в ИТЛ, несмотря на то, что в инструкциях Сталина и Молотова от 10 сентября и 2 октября 1937 года, запустивших эти публичные процессы, ясно указывалось, что «вредителей» должно приговаривать к смертной казни. Прием, к которому чаще всего прибегали судьи, чтобы спасти жизнь обвиняемым, многие из которых входили в их общий по местной номенклатуре круг общения, заключался в том, чтобы квалифицировать вменяемые им деяния как «пособничество вредительству». Эти маневры, очевидно, таили в себе риск. В Угличе (Ярославская область) после того, как публичный процесс «первой волны» (последовавшей за директивой Сталина от 3 августа 1937 года) над девятью местными руководителями
282

завершился 30 августа осуждением четырех обвиняемых к высшей мере наказания, а пяти остальных к — 10 годам лагерей, судьи были вызваны к секретарю Ярославского обкома партии. Тот обвинил их в том, что они не следовали переданным им инструкциям с «проектом приговора», предусматривавшим как минимум шесть казней. Судьи вынесли «троцкистский» приговор, который мог, объяснял высший партийный руководитель области, привести к увольнению и аресту всего областного партийного руководства за «утрату бдительности»47. Судей отстранили от выполнения своих обязанностей, и областной прокурор тут же подал апелляцию о переквалификации обвинения в «пособничестве во вредительстве», выдвинутого против пятерых из обвиняемых. Неделю спустя (8 сентября 1937 года) Верховный суд РСФСР согласился с доводами областного прокурора, но не оспорил приговоры (10 лет лагерей). Дело тянулось еще более полутора лет и было пересмотрено Верховным судом СССР в апреле 1939 года. К тому времени политическая конъюнктура серьезно изменилась; «Большому террору» пришел конец, и в ходе новой политической кампании бичевались «перегибы ежовщины»: приговор, вынесенный в августе 1937 года, был кассирован в связи с «грубыми нарушениями уголовно-процессуального кодекса», а пятеро выживших освобождены.
Угличский случай был далеко не единственным. В процессе, состоявшемся в Алешковском районе (Воронежская область) в начале сентября 1937 года, вынесенные приговоры (два смертных и семь — к отбыванию наказания в ИТЛ на срок от года до десяти) были также опротестованы областной прокуратурой, которая на этот раз добилась кассации; во время второго процесса было вынесено три новых смертных приговора48. Одним из непосредственных последствий этих приговоров, сочтенных слишком мягкими, стало принятие решения о закрытом характере некоторых процессов: так, после «скандала», спровоцированного угличским процессом, три следующих процесса, организованных в Ярославской области (в сентябре — в Нерехтинском районе, в ноябре — в Палкинском, и в декабре — в Буйском), прошли при закрытых дверях. Эта мера, естественно, выхолащивала педагогическую суть «показательного процесса». Другим следствием нежелания части судей выполнять инструкции было их отстранение от работы, за которым часто следовали арест и осуждение. Так, только в РСФСР в течение первой половины 1938 года были уволены 769 судей и их помощников; по меньшей мере, столько же потеряли работу в 1937 году. Несколько сотен из них были арестованы и осуждены49.
283

Что касается «форматирования» процессов, то не все они развивались по единому сценарию «плохих бюрократов, ставших врагами народа». Так, в Сычевском районе (Смоленская область)50 пять из десяти обвиняемых (в их числе секретарь райкома, председатель райисполкома, местный прокурор и председатель сельсовета) на «показательном процессе», состоявшемся 13-18 октября 1937 года, были арестованы и предстали перед судом за то, что «не мобилизовали местную партячейку на борьбу со вредительством и разгром врагов». «Выкорчевывание врагов» было выражением, использовавшимся руководством партии и НКВД для характеристики крупнейшей из тайных массовых операций «Большого террора», «кулацкой операции». Секретарь райкома Кра-сильников публично высказывал сомнения в необходимости новой кампании против «вредителей» и «кулаков»; Богданов, председатель райисполкома уничтожил несколько списков крестьян, причисленных к «кулакам» во время коллективизации, и граждан, лишенных гражданских прав, тем самым оставив НКВД без документов, облегчающих поиск «врагов»51. Районный прокурор Кудрявцев отказался квалифицировать в качестве «контрреволюционных» некоторые мелкие правонарушения, несмотря на давление местного НКВД. Четвертый обвиняемый некто Петров, председатель сельсовета, утверждал, что на его территории «не было больше ни одного кулака, ни одного бывшего кулака». Все эти чиновники — в отличие от большинства руководителей, фигурировавших в провинциальных «показательных процессах», - похоже, пользовались определенной популярностью среди местных жителей, не испытавших и доли тех притеснений, которые, как правило, сопровождали отправление служебных полномочий; помимо этого их твердо поддержали партийные активисты, которые трижды отказывались уступить давлению областных руководителей, требовавших их исключения из партии52. В данном конкретном случае процесс вывел на сцену не тех руководителей, которые «притесняли простой народ», а чиновников, не испытывавших особого желания проводить в жизнь новую политическую кампанию, беспрецедентную по масштабам репрессий. Эта пародия на правосудие должна была послужить уроком для всех местных чиновников, пытавшихся «тянуть время» и не принимать активного участия в «разгроме врагов».
Не было ли, как утверждает Роберта Маннинг53, у Сычевского процесса и другой подоплеки? А именно, помочь местному НКВД выполнить лимит на врагов, которые должны были быть арестованы в рамках «кулацкой операции»? Напомним, что Западная область первоначально получила лимит на 1000 человек, подлежащих репрессии по первой категории (смертная казнь), и на 5000 по второй
284

категории (10 лет лагерей). Операция еще не началась, а шеф областного НКВД Каруцкий уже потребовал у Н. Ежова «прибавки» в «2000 элементов по первой категории» и «1000 элементов по второй». Эта просьба, объяснял глава областного НКВД, мотивировалась тем, что область с начала 30-х годов была исключительно засорена контрреволюционными элементами, особенно многочисленными в хуторских хозяйствах, где традиционно долго сохранялась индивидуальная эксплуатация, чуждая коллективистскому духу деревни»; помимо этого в регион шел мощный поток преступных и социально чуждых элементов, изгнанных из Москвы, Ленинграда, Киева и других крупных «закрытых» городов; наконец, с 1936 года большое число раску-лаченых крестьян, высланных в Сибирь, на Крайний Север и на Урал, незаконно возвращалось из ссылки54. «В списках» областных служб НКВД, объяснял Каруцкий, отныне числилось 11 000 «бывших кулаков, преступников и иных антисоветских элементов» (3300 человек, согласно руководителю областного НКВД, заслуживали «первой категории» и 7700 — «второй»). «Работа по дополнительному выявлению контреволюционного элемента показала, что при совершенно незначительным углублении ее вскрывается исключительная засоренность Западной обл. контреволюционным элементом, и что проведенный учет далеко не полный»55.
В данном контексте не служили ли бесконечные собрания, проводившиеся по поводу «показательных публичных процессов», прекрасной возможностью мобилизовать «массы» на поиск «новых врагов» и оказать поддержку местному НКВД, личный состав которого нассчитывал всего с десяток человек? В Сычевском районе было организовано две волны митингов. Первая, 16-20 сентября, прошла на уровне сельсоветов и партячеек. Она захватила в основном всех местных функционеров и «активистов» и позволила «разоблачить» несколько сотен «врагов» — как при помощи доносов, так и проверки списков (давностью иногда до 10 лет), хранящихся в сельсоветах, налоговых органах и партячейках. В этих списках, отличавшихся крайним разнообразием и зачастую устаревших, фигурировали также лица, лишенные еще в 20-х годах гражданских прав («кулаки», бывшие царские чиновники, бывшие помещики), крестьяне-«единолич-ники», отказавшиеся вступать в колхозы и подвергавшиеся особому налогообложению, а также политические активисты, принадлежавшие к оппозиционным организациям (в особенности социалисты-революционеры) или исключенные из партии.
Вторая волна митингов прокатилась на этот раз в колхозах, в дни, предшествующие публичному процессу над «бандой Красильни
285

кова». Около двух сотен местных коммунистических «активистов» было привлечено к этой масштабной операции по «политической популяризации» процесса над бывшим руководством: митинги состоялись в 197 из 242 колхозов района. Согласно официальным отчетам об этой операции не менее 9293 колхозников (или более 1 на семью, поскольку в Сычевском районе нассчитывалось 8812 дворов!) взяли слово в ходе этих собраний. Ритуальные проклятия в адрес «замаскировавшихся врагов народа, просочившихся в районное руководство партии», тем не менее, вопреки ожиданиям организаторов, не привели к лавине доносов, которая могла бы разоблачить значительное количество новых «врагов». И это несмотря на установку в помещениях, где проходили митинги, урн, в которые участникам предлагали опускать анонимные доносы56. Колхозники, похоже, больше интересовались конкретными последствиями мер, обещанных правительством несколькими неделями ранее, после «показательного процесса» в Андреевском районе: насколько будет увеличен их земельный участок, сколько дров получит их колхоз, когда простят недоимки?
На современном этапе исследований провинциальных процессов, разумеется, преждевременно утверждать, как это делает Роберта Маннинг, что «целью номер один показательных процессов было мобилизовать колхозников для участия в операции № 00447»57. Во многих отношениях — особенно, что касается фактов, инкриминируемых местным руководителям, — Сычевский процесс выглядит нетипичным и ни в коей мере не отвечает «основному сценарию», который призван был придать смысл этим пародиям на правосудие. Его пример доказывает по крайней мере две вещи: было бы иллюзией представлять себе идеальное «форматирование» сотен «показательных процессов», решение о которых принималось на высшем уровне, но которые при этом проводились в условиях местной специфики в спешке и с известной долей импровизации; такой же иллюзией было бы проводить четкий водораздел между тайной и явной личинами «Большого террора». Чтобы проанализировать взаимодействие этих двух измерений, необходимо пойти еще дальше в изучении центрального вопроса: как выбирались жертвы тайных массовых репрессивных операций — на основании картотек, создававшихся на протяжении многих лет органами внутренних дел и политической полиции, или на основании доносов, собранных ad hoc в ходе бесчисленных собраний и митингов, проводившихся в первую очередь по поводу сотен публично-показательных процессов, большая часть которых проводилась именно в тот момент, когда осуществлялись тайные массовые репрессивные операции? Для
286

того чтобы ответить на этот вопрос, естественно, необходимо знать степень участия «масс» в «Большом терроре».
В докладе, направленном в июле 1939 года в Политбюро, новый секретарь Компартии Белоруссии П. К. Пономаренко так описывал «показательные процессы», прошедшие двумя годами ранее: Во второй половине 1937 и начале 1938 года согласно указаниям ЦК ВКП(б) состоялись так называемые «показательные процессы» над руководителями района, обвинявшимися наиболее злостными крестьянами-единоличниками58 на основе лживых доносов от лиц, не желавших выполнять планы государственных заготовок. [...] В ходе этой кампании только в Белорусской ССР 24 секретаря райкома были исключены из партии и сняты с должности. 33 секретаря были сняты без исключения из партии, 35 секретарей райкомов были арестованы; многие из них на данный момент полностью реабилитированы. Около 50 председателей райисполкомов были сняты с должностей и арестованы; многие из них на данный момент также полностью реабилитированы59.
Новый руководитель Компартии Белоруссии не уточнял, сколько обвиняемых, участвовавших в этом политическом театре, были приговорены к смерти и казнены в результате этих пародий на правосудие, уже дезавуированных (исключительно, нужно уточнить, в совершенно секретной переписке партийной верхушки), но так никогда публично не подвергшихся осуждению. Осторожный П. К. Пономаренко позаботился о том, чтобы вменить в вину инструкции, запустившие волну процессов, не генеральному секретарю Сталину, а «Центральному Комитету» — тому самому Центральному Комитету, 98 из 139 членов которого были за это время арестованы и казнены как «враги народа». Из этого естественным образом следовало, что инициаторами псевдоправосудия были «враги народа»...
Среди самых везучих реабилитированных фигурировали двое из главных обвиняемых в Сычевском процессе: секретарь райкома Кра-сильников и председатель райисполкома Богданов. Приведение в исполнение высшей меры наказания в их отношении было отменено благодаря вмешательству высокопоставленных московских коллег, обратившихся напрямую к прокурору СССР Андрею Вышинскому. Сычевское дело дважды рассматривалось Верховным судом СССР, который в феврале 1938 года кассировал приговор. В ноябре 1938 года в Смоленске состоялись повторные слушания, и Красильников и Богданов были приговорены к году тюремного заключения за злоупотребление служебными полномочиями. Они тут же были освобождены60. Это освобождение произошло именно в тот момент, когда
287

Сталин секретным циркуляром (от 17 ноября 1938 года) положил конец «массовым репрессивным операциям» и осудил «крупнейшие недостатки и извращения» в работе органов НКВД и Прокуратуры. Эти «крупнейшие недостатки» объяснялись следующим образом: «враги народа» «пробрались» в НКВД с целью вывести эту организацию из-под бдительного контроля партии, разложить ее изнутри с целью вести там «подрывную антисоветскую работу». Помимо «потери бдительности», руководство НКВД упрекали в том, что оно «совершенно забросило агентурно-осведомительную работу, предпочитая действовать более упрощенным способом путем практики массовых арестов, не заботясь при этом о полноте и высоком качестве расследования»61. Все эти «преступные упущения» местных представителей НКВД стали в конце 1938 — начале 1939 годов, после завершения «Большого террора» и увольнения, ареста и казни Ежова, одним из предлогов для чистки тех, кто годом ранее не участвовал в постановке. Учиться педагогике, безусловно, было занятием трудным и рискованным.
Примечания
1. Не менее значимым событием, которым долгое время считали «Большой террор» 1936-38 гг., была «политическая чистка», направленная в первую очередь против «старых большевиков», одновременно являвшаяся масштабной операцией по социальной инженерии, целью которой была ликвидация «социально-опасных эелементов».
2. Fitzpatrick S. How the Mice buried the Cat: Scenes from the Greaet Purges of 1937 in the Russian Provinces. The Russian Review. Vol. 52 (3), 1993. P. 299-320.
3. Отсюда название статьи, напоминающее о популярном в XVIII веке изображении, представлявшем мышей, танцующих вокруг огромного мертвого кота. Эта гравюра на дереве, созданная в жанре лубка, символизировала радость простого народа при известии о смерти Петра Великого.
4. Fitzpatrick S. Art. cit. P. 300-302.
5. РГАСПИ. 558/11/57/26.
6. Там же. 558/11/57/71.
7. Там же. 558/11/57/124. Призрак «бактериологического вредительства» постоянно бродил по сочинениям Сталина. См. его знаменитое программное выступление 7 января 1933 года, в котором он развивал теорию, согласно которой, по мере того как СССР движется к социализму, растет «"сопротивление умирающих классов", принимая все более ожесточенные формы: единственное, что остается им делать — это пакостить и вредить рабочим, колхозникам, Советской власти, партии. И они пакостят, как только могут, действуя тихой сапой. Поджигают склады и ломают машины. Организуют саботаж. Организуют вредительство в колхозах, совхозах, причем некоторые
288

из них, в числе которых имеются и кое-какие профессора, в своем вредительском порыве доходят до того, что прививают скотине в колхозах и совхозах чуму, сибирскую язву, способствуют распространению менингита среди лошадей и т. д.» // Сталин И. В. Собрание сочинений. Т. 13. М., 1952. С. 207-208.
8. История отечества в документах. Т. П. Л. Ларина (ред.). М., 1994. С. 155.
9. РГАСПИ. 558/11/57/55.
10. Для знакомства с другими примерами в совершенно разных областях см. статью «Сталин и его система в 30-е годы» в данном сборнике.
11. Убийство в Варшаве советского посла в Польше Петра Войкова, разрыв дипотношений с Великобританией.
12. РГАСПИ. 558/11/71/29, См. также: Werth N. Sur les grands proces en Union sovietique // E. Le Roy Ladurie (dir.). Les Grands Proces politiques. Paris, 2002. P. 81-99.
13. См.: Письма И. В. Сталина В. М. Молотову. 1925-1936. М., 1996. С. 191-231; см. также: Khlevniouk О. Le Cercle du Kremlin, Staline et le Bureau politique dans les annees 1930: les jeux du pouvoir. Paris, 1996. P. 40-54.
14. См. подборку документов в переводе и с комментариями Павла Шин-ского: Chinsky P. Staline. Archives inedites, 1926-1936. Paris: Berg International, 2001.
15. См.: Werth N. Sur les grands proces... Art. cit. P. 89-93.
16. Сталин И. В. Сочинения. Т. XI. М., 1949. С. 47.
17. РГАСПИ. 558/11/94/32-39. Цит. в: P. Chinsky. Op. cit. 121-122.
18. Наиболее известные примеры этой практики — обвинение в «перегибах» и «извращениях» коллективизации и «раскулачивания» местного партийного руководства, у которого «закружилась голова» от успехов (см. знаменитую статью Сталина от 2 марта 1930 г. «Головокружение от успехов»); или же критика «перегибов в массовых арестах колхозников» в секретном циркуляре, направленном Сталиным в областные парторганизации 8 мая 1933 года.
19. Внесудебный орган из трех человек, состоявший из первого секретаря местной парторганизации, главы областного или краевого НКВД и прокурора.
20. Протокол заседания Политбюро, 2 июля 1937 года // РГАСПИ. 17/162/21/89. О происхождении и проведении секретной операции по репрессии «бывших кулаков, преступников и других антисоветских элементов» см. статью «Переосмысление "Большого террора"» в данном сборнике.
21. Соответственно, глава областного НКВД, его заместитель, второй секретарь обкома партии, прокурор области.
22. РГАСПИ. 17/42/251/93.
23. Государственная организация по заготовке зерновых.
24. РГАСПИ. 558/11/57/78. На телеграмме стоят визы «Согласен» и подписи Сталина, Молотова, Кагновича, Ежова.
289

25. См. в первую очередь постановления Политбюро, принятые в ответ на телеграммы из областных парторганизаций. Так, 21 октября 1937 года Свердловский обком партии предложил провести пять процессов «согласно указаниям ЦК от 2 октября». Тремя днями позже Политбюро постановило: «Одобрить постановление Свердловского обкома о проведении 5 процессов в городах Свердловск, Березники, Невьянск, Красноуфимск, Тагил». См. также служебную записку руководителя Управления НКВД по Оренбургской области Ежову; или постановление Политбюро от 10 октября 1937 года, разрешающее Житомирскому обкому (Украина) организовать три новых процесса в: Трагедия советской деревни, 1927-1939. В. П. Данилов и др. (ред.). Т. V/l. М., 2004. С. 490-498, 487-489.
26. АПРФ. 3/58/389/89/93. Цит. по Данилов В. П. и др. Цит. соч. С. 512-517.
27. Речь идет об «операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов», начатой 30 июля 1937 года после принятия Оперативного приказа НКВД № 00447». На языке этих совершенно секретных директив, о существовании которых знали только представители верхушки партруководства и органов госбезопасности «первая категория» означала высшую меру наказания, а «вторая категория» — десятилетний срок заключения в лагерях.
28. Сводка № 29 НКВД СССР о ходе проведения операции № 00447 на 1 января 1938 года в: Данилов В. П. и др.... Цит. соч. С. 387.
29. См.: Fitzpatrick S. Art. cit.
30. В 1938 году они, похоже, были значительно менее многочисленными. Впрочем, в некоторых источниках упоминается о проведении процессов и в этот год (см. письмо А. Андреева Сталину от 11 октября 1938 года, в котором предлагалось провести показательные процессы над «сельскохозяйственными кадрами» в Челябинске в сборнике: Советское руководство. Переписка, 1928-1941. М.: РОССПЭН, 1999. С. 396-397.
31. По этим процессам см. источники, опубликованные в: Данилов В. П. и др. Цит. соч., С. 396-399, 454-471, 489-490; см. также: Павлова И. В. Показательные процессы в российской глубинке в 1937 году // Гуманитарные науки в Сибири. 1998. № 2. С. 98-103.
32. Компрометирующие материалы.
33. В 1936 году 20 % колхозов района существовали только на бумаге. Как отмечалось в сообщении, сделанном в октябре 1936 года, большинство трудоспособных мужчин выехало в Кузбасс в надежде найти работу и избежать голода. ...колхозники получали на трудодень всего 600 г ржи, что совершенно недостаточно для того, чтобы прокормить семью. Старики, женщины и дети, оставшиеся в колхозе, уже не выходят работать в поле, 40 % урожая ржи потеряно.
34. Постановление Политбюро от 11 сентября 1937 года. РГАСПИ. 17/162/22/2.
35. Апелляции обвиняемых по процессу, состоявшемуся в Андреевском районе, были опубликованы в: Данилов В. П. и др. Цит. соч. С. 417-437.
290

36. Письмо Р. Эйхе Сталину «О проведении открытых показательных процессов над врагами народа — вредителями в области сельского хозяйства» от 2 октября 1937 года: Данилов В. П. и др. Цит. соч. С. 483-485.
37. Цит. по: Павлова И. В. Цит. соч. С. 99.
38. Цит. по: Там же. С. 101.
39. См. письма Р. Эйхе Сталину от 2 октября 1937, от 20 октября 1937 года (Данилов В. П. и др. Цит. соч. С. 483-485,489-490); Попков С. А. Сталинский террор в Сибири, 1928-1941. Новосибирск, 1997 С. 216-217.
40. Этот образ широко использовался Сталиным во многих выступлениях 1937 года, особенно на пленуме ЦК (25 февраля — 5 марта 1937 года), где Сталин приводил аргументацию, которая в течение следующих 20 месяцев должна была послужить основанием беспрецедентного роста масштабов террора. Заявив, что в стране осуществляются бесчисленные вредительские, шпионские и диверсионные акции, Сталин яростно обрушился на «беспечных, благодушных и наивных руководящих товарищей, пребывающих в чрезвычайном самодовольстве», которые своим бездушным отношением «искусственно порождают большое число недовольных и раздраженных, создавая тем самым резервную армию для троцкистов».
41. См.: Fitzpatrick S. Art. cit. P. 306.
42. Данилов В.П. и др. Цит. соч. С. 416-417.
43. Критику «карнавальной» интерпретации Ш. Фитцпатрик см. у Майкла Эллмана: Ellman М. The Soviet 1937 Provincial Show Trials: Carnival or Terror? Europe-Asia Studies. Vol. 53. № 6. P. 1221-1234.
44. О «Кадыйском деле» писал в том числе Александр Солженицын, посвятивший ему много страниц своей книги «Архипелаг Гулаг». В качестве источников Солженицын пользовался устными свидетельствами отбывавших вместе с ним наказание в ИТЛ. К сожалению, в Ивановском областном архиве не имеется в наличии ни одного архивного документа об этом эпизоде.
45. Крестьянская правда. 3 сентября 1937. С. 2. Цит. по: Fitzpatrick S. Art. cit.
46. См.: Werth N., Moullec G. Rapports secrets sovietiques. La societe russe dans les documents coonfidentiels, 1921-1991. Paris: Gallimard, 1995. P. 90-91; Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. Terror, Propaganda and Dissent, 1934-1941. Cambridge: Cambridge University Press, 1997. P. 124-133.
47. Ellman M. The Soviet 1937-1938 Provincial Show Trials Revisited. Europe-Asia Studies. Vol. 55. № 8. P. 1306.
48. Об Алешкинском процессе см.: Данилов В. П. и др. Цит. соч. С. 439-434.
49. Solomon P. Soviet Criminal Justice under Stalin. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. P. 246-247.
50. Сычевский процесс стал предметом исследования Роберты Маннинг «Политический террор как политический театр». См.: Данилов В. П. и др. Цит. соч. С. 51-70.
51. В качестве оправдания своих действий председатель райисполкома приводил тот факт, что новая Конституция, принятая в 1936 году, устраняла
291

все виды дискриминации и давала всем советским гражданам равные права, в том числе право голоса (которого до тех пор были лишены многие категории населения, включая «кулаков»).
52. Дабы сохранить видимость «внутренней демократии» в партийных рядах, вышестоящие инстанции предпочитали, чтобы организации среднего звена (на районном уровне) или низовые партячейки сами исключали руководителей, представших перед судом. В случае с тремя представителями руководства Сычевского района — секретарем парткома Красильниковым, председателем райисполкома Богдановым, районным прокурором Кудрявцевым — коммунисты района, собиравшиеся 27 июня и 23 августа 1937 года, отказались исключать своих руководителей из партии. Лишь по итогам третьего внеочередного заседания, состоявшегося 26 августа в присутствии областного руководства, специально прибывшего из Смоленска, коммунисты района согласились на освобождение своих руководителей от обязанностей, в то же время не доходя до исключения их из партии. Те были исключены — факт совершенно непривычный — обкомом (5 сентября 1937 года), см.: Маннинг Р. Цит. соч. С. 62.
53. В своем исследовании, упомянутом в прим. 50.
54. С декабря 1932 года с введением «внутренних паспортов» для горожан, проживавших в некоторых так называемых «закрытых» городах (Москва, Ленинград, Киев, Харьков, Одесса, Минск и т. д.), всем элементам, сочтенным «нежелательными» (от уголовников до социальных групп, принадлежавших к категории «бывших» — духовенства, элиты старого режима, включая бывших членов политических партий, находившихся в оппозиции к большевикам, такие как эсеры или меньшевики, не говоря уже о бывших коммунистах, исключенных из партии), отказали в выдаче паспорта и запретили проживать в закрытых городах. Они могли устроиться в «открытых городах» (там получить паспорт было значительно легче) или в сельской местности, где не было никаких ограничений режиму проживания.
55. Сообщение начальника УНКВД Западной области Каруцкого Н. Ежову от 1 августа 1937 года в: Данилов В. П. и др. Цит. соч. С. 338-339.
56. Маннинг Р. Цит. соч. С. 58.
57. Маннинг Р. Цит. соч. С. 56.
58. То есть избежавшие коллективизации. В 1937 году оставалось около 6% крестьян, еще не вступивших в колхоз.
59. Лдамушка У. Палхтычныя рэпрэсп 20-50-ых гадоу на Белорусь Мшск, 1994. С. 59; Ellman М. Op. cit. Прим. 47. С. 1306.
60. Маннинг Р. Цит. соч. С. 67-68.
61. РГАСПИ. 17/3/1003/85-87.

ГЛАВА 14
Признание в больших сталинских процессах*
«Один из самых волнующих вопросов для человеческого разума» — так Борис Суварин характеризовал публичные признания большевистских руководителей из старой гвардии — Каменева, Зиновьева, Евдокимова, Пятакова, Радека, Серебрякова, Сокольникова, Бухарина, Рыкова, Крестинского и др — в ходе трех политических процессов, состоявшихся в Москве в августе 1936, январе 1937 и марте 1938 годов.
Установлено, что признания были ритуалом, не имеющим отношения к виновности, но что за ними скрывалось, что они должны были выразить? Со времен московских процессов выдвигались многочисленные гипотезы, на основе которых появилось множество работ по практике признания в коммунистических системах. Этот сюжет широко обсуждался и по-разному интерпретировался писателями, очеркистами, философами, политологами, историками, политиками. Среди них — такие разные как Борис Суварин, Лев Троцкий, Артур Кестлер, Морис Мерло-Понти, Александр Вайсберг, Артур Лондон, Роберт Конквест, Анни Кригель — и это только основные авторы, рассуждавшие о механизмах признания1. В глобальном смысле, если рассматривать даты появления наиболее примечательных работ, посвященных анализу этой проблемы, очевидно, что она вызывала наибольший интерес в два периода: непосредственно во время московских процессов или сразу после (конец 30-х годов), в конце 60 — начале 70-х годов (с 1968 года, года «Пражской весны» и выхода «Признания» Артура Лондона, по 1974, когда вышел «Архипелаг Гулаг», поколебавший сложившийся образ СССР). Примечательно, что когда в начале 1950-х годов в странах народной демократии, шла вторая волна больших открытых процессов над коммунистической верхушкой вопрос признаний почти не
* L'aveu dans les grands proces staliniens // R. Dulong (dir.). L'Aveu. Paris: PUF,2001,P. 155-175.
293

вызвал комментариев. «Эффект Сталинграда», без сомнения, объясняет, как отмечала Анни Кригель в 1972 году, «значительный спад дискуссий и полемики... с точки зрения способности приблизиться к истине, появившейся сегодня». С 1972 года, когда Анни Кригель написала «Большие процессы в коммунистических системах», глубокое эссе, которое не устарело до сих пор, проблема признания не стала предметом новых исследований. Открытие архивных фондов бывшего СССР, особенно личных фондов руководителей страны и стенограмм пленумов ЦК, позволило получить доступ к некоторым важным документам, в первую очередь к выступлениям с самокритикой при закрытых дверях в «первом круге» руководства, а также к переписке Сталина, Бухарина, Молотова, Ворошилова, Кагановича и др. Эти документы проливают свет на жизненный путь части большевистских руководителей, который завершился публичным признанием их мифических преступлений, что стало завершающим, последним этапом долгого политического ритуала, ключевыми моментами которого были анкеты с автобиографией, опросы партийных комиссий во время «чисток» и «проверок», критика и самокритика. Впрочем, в настоящее время не имея полного доступа к делам обвиняемых в больших московских процессах невозможно, опираясь на документы, восстановить все этапы этого бесконечного падения в преисподнюю. Остается еще много белых пятен. Шесть писем, написанных с конца августа 1936 годадо 10 декабря 1937 года Николаем Бухариным2, главным обвиняемым третьего московского процесса, обогащают многотомное дело того, о ком Ленин писал в своем «Завещании»: «Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии». Эти письма позволяют передать нюансы аргументов историков — исследователей проблемы признания в коммунистической политической практике; в более широком смысле они подчеркивают проницательность авторов лучших работ на эту тему, написанных задолго до открытия советских архивов.
Один из первых, Фридрих Адлер, с 1936 года задавал множество вопросов о природе признаний. Он подчеркивал, в первую очередь, что у этого ведовского процесса имелись известные прецеденты: «в средние века суды инквизиции получали тысячи признаний обвиняемых в том, что они были в связи с дьяволом, заключали с ним договор и на основании этого договора получали колдовскую силу»3. Замечание здравое, но можно ли сравнивать то, что несопоставимо? Признания людей Средневековья после пытки, являвшиеся для них
294

знаком свыше, и признания марксистов, материалистов, атеистов в 30-е годы в Советском Союзе?
Для Троцкого, посвятившего множество статей вопросу признаний, представлялось важным «не забывать ни на минуту что эти самые подсудимые уже многократно каялись и делали чистосердечные признания в течение предшествующих лет». Десять лет капитуляции привели к тому, что большая часть обвиняемых не видела другого выхода, кроме «полной и безусловной покорности, кроме окончательной прострации перед мучителями, кроме истерической готовности произносить все слова и проделывать все жесты, какие им диктует палач»4. Согласно Троцкому, Радек был наиболее законченным воплощением «деморализованного большевика, опустошенного истерика, который не остановится ни перед какой гнусностью». Во время процесса (он был одним из двух обвиняемых, спасших себе жизнь) он дошел до того, что, заключив сделку со Сталиным, вел следствие против самого себя5! На этот троцкистский тезис можно возразить, что далеко не все обвиняемые в московских процессах были «ренегатами». Так, Муралов, близкий друг Троцкого, никогда до своего ареста публично не осуждал троцкизм. Другие троцкисты, Смирнов и Серебряков, также «капитулировали» сдержанно, не отрицая свои прошлые обязательства.
Борис Суварин считал, что признания объясняются не только заявлениями об отречении от своих взглядов, которые навязывались «старым большевикам», но в еще большей степени общей практикой лживости политической жизни. Эта практика уничтожила у обвиняемых моральные принципы и силы, которые могли бы заставить отказаться от признания. «Единственное, что достоверно, — по мнению Суварина, — в этих процессах, полных фальсификаций, это то, что лгут все: и прокурор, и его жертвы. Ложь — их неотъемлемая черта, их привычка, их вторая натура»6. Причина этого, опять таки по мнению Суварина, заключалась в революционной аморальности, которую задолго до большевиков проповедовали Нечаев и Бакунин: «Большевики унаследовали это мировоззрение, — писал Суварин, — и приспособили его к своим нуждам и своему времени. Для них мир делится надвое: партия и все остальное. Быть исключенным из партии равносильно быть изгнанным с планеты. Чтобы в ней остаться, они готовы унижаться, публично бить себя в грудь, доносить друг на друга, выражать полную покорность... чтобы начать, как только возможно, снова хитрить»7.
Спустя два года, после того как Суварин сделал эти справедливые замечания, Артур Кестлер в своем знаменитом романе «Ноль
295

и бесконечность» популяризовал свое понимание проблемы, ставшее общепринятым вплоть до 1960-х годов. Согласно Кестлеру представитель старой ленинской гвардии (герой книги Рубашев, прототипом которого, несомненно, выступил Николай Бухарин), уязвленный отходом от революционного учения и несовершенством политической практики, полностью изолированный от внешнего мира, но по-прежнему не разочаровавшийся в целях революции, решился, наконец, на признания как на последнюю жертву, которую от него потребовали принести во имя высших партийных интересов. С этой точки зрения признания были лишь высшей формой преданности делу.
В поддержку этого тезиса часто приводили знаменитую цитату из последнего выступления Бухарина на третьем московском процессе: «Я около 3 месяцев запирался. Потом я стал давать показания. Почему? Причина этому заключалась в том, что в тюрьме я переоценил все свое прошлое. Ибо, когда спрашиваешь себя: если ты умрешь, во имя чего ты умрешь? И тогда представляется вдруг с поразительной яркостью абсолютно черная пустота. Нет ничего, во имя чего нужно было бы умирать, если бы захотел умереть, не раскаявшись. И, наоборот, все то положительное, что в Советском Союзе сверкает, все это приобретает другие размеры в сознании человека. Это меня в конце концов разоружило окончательно, побудило склонить свои колени перед партией и страной»8.
В «Гуманизме и терроре», вышедшем в 1947 году, Мерло-Понти взял на вооружение, дополнив их новыми нюансами, тезисы Кестле-ра. По его мнению, ключ к признанию необходимо было искать как раз в марксистском восприятии мира, в «исторической диалектике, по Бухарину», в трагическом разрыве между судьбой, выбором революционера и политической целесообразностью: «Трагедия достигает апогея для оппозиционера, убежденного, что революционное руководство ошибается. Таким образом, речь идет не просто о роке — внешней силе, которая ломает волю — но о настоящей трагедии — о человеке, борющемся с внешними силами, чьим тайным сообщником он является — потому что оппозиционер не может сделать ничего ни для, ни против власти. Вывод: речь идет уже не о конфликте человека с миром, а человека с самим собой. Вот и весь секрет московских признаний»9.
Этот подход был подвергнутподвергся суровой критике с разных сторон. По мнению Пьера Бруэ, даже если «это объяснение выглядит солиднее объяснения Кестлера, ибо капитуляция эта одновременно и желание оказать партии последнюю услугу и настоящая сделка,
296

поскольку ссылки обвиняемых на свою революционное прошлое рассеяны по всем страницам протокола»10, Мерло-Понти сам стал жертвой исторической диалектики. «Работая над своей книгой сразу же после Второй мировой, когда СССР купался в лучах славы победителя в Сталинградской битве, он объявил, что предпочитает "тот СССР, который лукавит с историей, сохраняет свое существование и останавливает немцев, тому СССР, который придерживается своей пролетарской линии и гибнет в войне, оставляя будущим поколениям исторический пример и как минимум 50 лет нацистского режима". Именно эту дилемму ставили полицейские перед старыми революционерами, чтобы добиться их признаний. Как тут не прийти к выводу о том, что Мерло-Понти сам попал в ловушку?» 11
Для Анни Кригель тема противоречивости истории «сама по себе противоречива. Применительно к такому конкретному случаю как данные процессы, она 20 лет спустя, -пишет Кригель в 1972 году, — является лишь блестящим стилистическим упражнением, основанным на достаточно правдоподобных рассуждениях, повторение которых могло унять беспокойство западных "попутчиков"»12.
Именно Анни Кригель (мнение которой в этом вопросе разделяли такие разные историки как Роберт Конквест, Роберт Таккер или Стивен Коэн, биограф Бухарина13) мы обязаны самой радикальной критикой тезиса Кестлера о «стихийном революционном самопожертвовании». Слабость этого тезиса, пишет она, двояка: «он связывает признание с силой революционной веры; он приписывает инициативу признания самому обвиняемому» 14. Этот второй пункт, безусловно, самое слабое звено в логической цепочке Кестлера. Что касается первого — связи между признанием и силой веры в революцию, — утверждение Анни Кригель выглядит парадоксальным: на самом деле, одна из сильных сторон ее аргументации — роль вездесущей партии как объекта настоящей фетишизации — исследование структуры личностей, совершавших признание.
Блестящий анализ Анни Кригель развивается в трех аспектах-направлениях. Во-первых, она показывает, что признания демонстрировали эффективность комбинации методов физического и психологического давления, «передававшихся и совершенствовавшихся в ходе долгого практического опыта». Здесь существенно важен фактор времени: в течение нескольких месяцев, а иногда лет, предшествующих аресту, намеченное лицо превращается в подозреваемого, его обсуждают в прессе (если это лицо высокопоставленное), переводят на более низкую должность; он видит, как его
297

сотрудники понемногу начинают избегать его в повседневной жизни. Постепенно нарастает неуверенность в себе; «в ход пускаются все возможные знаки, доступные пониманию заинтересованного лица и его окружения»15. «Флюиды подозрения», как пишет Бухарин Молотову, постепенно ослабляют социальные связи жертвы, которая «уже не понимает, на какой планете» она живет, которая чувствует, как постепенно «вязнет в паутине клеветы»16. Заключению предшествует очень долгий период ожидания и неуверенности, пока жертва, сходящая с ума от страха, находясь в состоянии «полубытия»17, не примет с облегчением свой арест в надежде получить, наконец, доступ к делу. Будучи в тюрьме, жертва в течение месяцев, а то и больше года подвергается искусно рассчитанному физическому и психологическому давлению. Лишение сна (пытка, на жаргоне органов — «цепочка» или «конвейер»), иногда физические пытки, бесконечные допросы, угрозы в отношении членов семьи, как правило, также арестованных, разрыв отношений с «товарищами», ставшими врагами (подсудимые яростно боролись друг с другом с помощью своих признаний) — масса факторов вносила разлад в душевную организацию обвиняемого. Раздавленные физически и психически люди: так они выглядели, когда, наконец, после бесконечного следствия появлялись в зале суда. Большая часть иностранных наблюдателей, приглашенных на спектакль, обращала внимание на «отсутствующий вид» подсудимых, которые, как писал корреспондент «Матен», носили «маску полного безразличия и почти нечеловеческой отрешенности», настолько, что некоторые не преминули выдвинуть гипотезу, согласно которой обвиняемые находились под воздействием наркотиков18. Последнее средство давления должно было обеспечить правильное течение процесса: взятие в заложники членов семьи обвиняемых, которым угрожала немедленная ликвидация в случае, если обвиняемый не сыграет свою роль до конца. Возможно, именно угроза, висевшая над молодой женой и новорожденным ребенком Бухарина, на семьях Зиновьева и Каменева, дочери Смирнова и дочери Крестинского, если приводить только самые известные примеры19, сыграла роль в их полной капитуляции. Наконец, как не прийти к мысли о том, что согласие на сделку «жизнь в обмен на признания» было тем риском, на который стоило пойти, хотя при этом не давалось никаких гарантий?
Исследование причин, приведших к признанию, разумеется, не может ограничиваться только учетом этих технологий физического и психологического давления, общих для всех террористических сис
298

тем. Необходимо, как это сделала Анни Кригель, перейти ко второму аспекту: изучению специфического коммунистического контекста. Следователи должны были затронуть три наиболее чувствительные для большевистских руководителей струны: чувство вины, рвение, жажда мести20, играя на особенностях их душевного склада, характеризовавшегося фетишизацией партии и восхищением Сталиным, воплощавшем в себе партию, творившую историю, против которой выступать никто не мог. Даже будучи убежденным в своей невиновности, обвиняемый подчинялся «всемирно-историческим задачам», стоящим перед партией21. Судебная ошибка, которая бьет по «жалкой персоне» обвиняемого, всего лишь, как писал Бухарин Ворошилову, «sub speciae historiae ... литературный сюжет»22.
В письме Бухарина, процитированном в приложении, очевидно стремление обвиняемого признать свою мнимую виновность, которая выходит далеко за пределы конкретных деяний, в которых его обвиняют. Это широко распространенное стремление побудило Анни Кригель воспользоваться методами психоанализа, упомянуть «мощное сверх-я» лиц, «у которых неосознанно растет глубокое чувство вины, как только они вступают в конфликт с партией»23. Цитируя Родольфа Левенштейна («"эти люди, не виновные в поступках, которые им инкриминировали, но, несмотря на это, испытывавшие чувство вины", в действительности считали себя ответственными, "если не в других преступлениях, то, по крайней мере, в предосудительном намерении совершить те деяния, в которых их незаконно обвиняли", причем настолько, что это препятствовало их сопротивлению обвинению»24), Анни Кригель указала на ограниченность средств историка, изучающего выступления обвиняемых на открытых сталинских процессах. Письма Бухарина, в особенности последнее, безусловно, также заслуживают аналитического подхода.
Источник чувства вины, достигшего апогея, — возведение партии в ранг единственной меры всех ценностей. Вина, грех (именно к таким терминам прибегает Бухарин в своих письмах) это отклонение от генеральной линии, потеря бдительности перед лицом «двурушников», проникших в партию, «предательство» по отношению в Сталину. С красноречивыми цитатами из Пятакова и Троцкого по поводу этих хорошо известных реалий25, перекликается объяснение, о причине беспрекословного авторитета Сталина в большевистском руководстве которое Н. Бухарин дал лидеру меньшевиков Ф. Дану во время своего последнего путешествия за границу весной 1936 года. Своему собеседнику, который спросил его, почему
299

он доверяет тому, о ком говорит со страхом и отвращением, тому, которого сам только что назвал «маленьким злобным человеком» и «дьяволом», Бухарин ответил: «Не ему доверено, а человеку, которому доверяет партия; вот уж так случалось, что он вроде как символ партии, низы, рабочие, народ верят ему, может, это и наша вина, но так это произошло, вот почему мы все и лезем к нему в хайло... зная наверняка, что он пожрет нас. И он это знает и только выбирает более удобный момент»26.
«Дух соперничества» и «жажда мести» — другие мотивы обвиняемых во время их долгого пути от отрицания вины к признанию — ярко проявляются в письме Бухарина, процитированном в приложении. «Исключение из партии — конец жизни»: чтобы вернуться в один из кругов власти, пусть даже самый скромный, отвоевать привилегированный статус партийного бойца, обвиняемый готов на ответственные задания, готов «бить морду Троцкому и К°»27. Перечисление своих заслуг, желание разоблачать «двурушников», стремление предвосхитить возможные вопросы следователей, роясь в собственном прошлом, в своем кругу знакомств в поисках того, что может или могло не соответствовать, — все это выражает смятение людей, находящихся в абсолютном одиночестве после разрыва всех связей с товарищами: как с теми, кто продолжал придерживаться генеральной линии, так и с теми, кто признал свои злодеяния.
В более глубоком смысле это отношение коренится в политической культуре.Это третий аспект анализа Анни Кригель; этой проблеме была посвящена серия работ о коммунистических ритуалах. Среди последних в первом ряду стоят анкеты с автобиографией, опросы «комиссий по чистке и проверке», самокритика. Эти ритуалы «готовят почву» для признания, поскольку предрасполагают обвиняемого к тому, чтобы он перестроил отношение к самому себе с точки зрения своей виновности, привел свою внутреннюю правду в соответствие с официальной истиной, одним словом, как сказал Бухарин в своем последнем слове, «пересмотрел все свое прошлое»28.
Стенографические отчеты о пленумах ЦК — январского 193329, декабрьского 193630 и февральско-мартовского 1937 годов31 (по итогам которого было передано на рассмотрение НКВД дело Бухарина и Рыкова, бывших лидеров так называемой «правой» оппозиции) содержат поучительные пассажи, касающиеся ритуала самокритики в правящей верхушке. В отличие от большинства руководителей, которые согласились выступить с самокритикой, Бухарин, так же, как до него Енукидзе, отказался подчиниться ритуалу как в ходе де
300

кабрьского пленума 1936 года, так и во время февральско-мартов-ского пленума 1937 года. Переписка Бухарина с другими членами Политбюро выявляет серьезные различия между юридической и политической виновностью обвиняемого32. Бухарина, отвергавшего обвинения главы НКВД Николая Ежова в участии в троцкистско-зиновьевской террористической организации, коллеги упрекали прежде всего за то, что он не признавал свою виновность в этом деле, отказывался признавать, что на протяжении многих лет доказывал свое политическое лицемерие, что он отказывался от самокритики, не хотел «политически очиститься», как сказал Сталин, от «грязи, в которую упал». Молотов открыто обвинял Бухарина в том, что он ведет себя «как самоадвокат», когда тот пытался доказать, что не имел никаких связей с «троцкистами-зиновьевцами». Юридическая сторона вопроса не интересует верхушку, заседающую при закрытых дверях; этот аспект вторичен; когда Бухарин объясняет, обращаясь к фактам, что не встречался с троцкистами, когда он указывает на противоречивость позиции своих обвинителей, когда он — опять таки при помощи фактов — опровергает предъявленные ему обвинения, коллеги по Политбюро отвечают ему, что «факты ничего не доказывают», ибо Бухарин «политически смердит». «Ты политический лицемер, — говорит ему Молотов, — и мы сейчас юридически докажем это лицемерие» 33.
Когда, наконец, по истечении года Бухарин вынужденно решается не только на самокритику, но и на признание, это совершенно сломленный человек, который унижается перед Сталиным, одобряя «большую и смелую политическую идею генеральной чистки», признавая, что он должен «искупить» свой «первородный грех» — имевшую место оппозицию к Сталину, умоляя палача даровать ему менее мучительную смерть и не поминать лихом... Но, тем не менее, напоминает, что у него еще достаточно разума, чтобы отличить ритуал от правды:
«Чтобы не было никаких недоразумений, я с самого начала говорю тебе, что для мира (общества) я
1) ничего не собираюсь брать назад из того, что я понаписал;
2) я ничего в этом смысле (и по связи с этим) не намерен у тебя ни просить, ни о чем не хочу умолять, что бы сводило дело с тех рельс, по которым оно катится. Но для твоей личной информации я пишу [...]»
«Стоя на краю пропасти, из которой нет возврата, я даю тебе предсмертное честное слово, что я невиновен в тех преступлениях, которые я подтвердил на следствии [...]»
301

«Мне не было никакого "выхода", кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: либо иначе выходило бы, что я "не разоружаюсь"» [...]34
Как и некоторые другие обвиняемые, которых вынудили к «признанию» после долгого сопротивления, Бухарин попытался, несмотря ни на что, во время показательного процесса донести до мира свое последнее послание. Часто с трудом поддающееся расшифровке, оно должно было показать сколько-нибудь проницательному уму всю нелепость признаний. При прочтении стенографических отчетов заседания суда замечаешь, что между прокурором и обвиняемым периодически разворачивается любопытный диалог с подтекстом, намекающим на правила тайной игры, на которые покушается одна из сторон. Различные формы сопротивления, использовавшиеся обвиняемыми, были описаны в одной уже достаточно давней работе35. Мы не будем подробно на них останавливаться. Самую блестящую тактику защиты выбрали Рыков и Бухарин: они согласились взять на себя «всю моральную ответственность» за деяния, в которых их обвиняли, но отрицали свое конкретное участие в них, как только прокурор А. Вышинский пытался переходить к фактам. Так, когда Рыкова спросили о переговорах «право-троцкистского блока» с нацистами и о проектах «расчленения» СССР, тот утверждал, что не уточнял в ходе переговоров, какие именно регионы отойдут Германии — а это утверждение делало абсурдным весь инкриминируемый ему эпизод. Бухарин, со своей стороны, охарактеризовал «блок» так, что это практически исключало сам факт его существования: «это была неоформленная организация, она оформилась только в этом контактном центре. Поэтому совершенно естественно, что тут ни мандатов, ни представительства в общей организации не было»36. Пятаков и Серебряков также, хотя и менее систематически, прибегали к этому типу «защиты». Когда Пятакова спросили об инструкциях по вредительству, которые он давал своим коллегам, тот объяснил, что не мог вдаваться в детали и давал их в «общем виде, без конкретики...»37. Когда от Серебрякова потребовали изложить содержание разговора с обвиняемым по поводу подготовки теракта против Сталина, Серебряков ответил, что если этот разговор и имел место, то «только в самом общем виде»38.
На протяжении всего процесса намеки и недоговоренности напоминали об истинной природе признаний, понять которую сегодня мы можем благодаря документам, в первом ряду которых письма Николая Бухарина, написанные до и во время заключения с лета 1936 года по конец 1937 года. Последнее, безусловно, самое примечательное.
302

Приложение Письмо Бухарина39
Весьма секретно, 10 декабря 1937 г. Лично
Прошу никого другого без разрешения И. В. Сталина не читать40 И. В. Сталину
Иосиф Виссарионович!
Пишу это письмо как, возможно, последнее, предсмертное, свое письмо. Поэтому прошу разрешить мне писать его, несмотря на то, что я арестант, без всякой официалыцины, тем более что я его пишу только тебе, и самый факт его существования или несуществования целиком лежит в твоих руках...
Сейчас переворачивается последняя страница моей драмы и, возможно, моей физической жизни. Я мучительно думал, браться ли мне за перо или нет, — я весь дрожу сейчас от волнения и тысячи эмоций и едва владею собой. Но именно потому, что речь идет о пределе, я хочу проститься с тобой заранее, пока еще не поздно, и пока пишет еще рука, и пока открыты еще глаза мои, и пока так или иначе функционирует мой мозг.
Чтобы не было никаких недоразумений, я с самого начала говорю тебе, что для мира (общества) я
1) ничего не собираюсь брать назад из того, что я понаписал;
2) я ничего в этом смысле (и по связи с этим) не намерен у тебя ни просить, ни о чем не хочу умолять, что бы сводило дело с тех рельс, по которым оно катится. Но для твоей личной информации я пишу. Я не могу уйти из жизни, не написав тебе этих последних строк, ибо меня обуревают мучения, о которых ты должен знать:
1. Стоя на краю пропасти, из которой нет возврата, я даю тебе предсмертное честное слово, что я невиновен в тех преступлениях, которые я подтвердил на следствии.
2. Перебирая все в уме, насколько я способен, я могу, в дополнение к тому, что я говорил на пленуме41, лишь отметить:
а) что когда-то я от кого-то слыхал о выкрике, кажется, Кузьмина42, но никогда не придавал этому никакого серьезного значения — мне и в голову не приходило;
в) что о конференции, о которой я ничего не знал (как и о рютин-ской платформе43), мне бегло, на улице, post factum, сказал Айхен
303

вальд («ребята собирались, делали доклад»), — или что-то в таком роде, и я тогда это скрыл, пожалев «ребят»;
с) что в 1932 году я двурушничал и по отношению к «ученикам», искренне думая, что я их приведу целиком к партии, а иначе оттолкну. Вот и все. Тем я очищаю свою совесть до мелочей. Все остальное или не было или, если было, то я об этом не имел никакого представления.
Я на пленуме говорил, таким образом, сущую правду, только мне не верили. И тут я говорю абсолютную правду: все последние годы я честно и искренно проводил партийную линию и научился по-умному тебя ценить и любить.
3) Мне не было никакого «выхода», кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: либо иначе выходило бы, что я «не разоружаюсь».
4) Кроме внешних моментов и аргумента 3) (выше), я, думая над тем, что происходит, соорудил примерно такую концепцию:
Есть какая-то большая и смелая политическая идея генеральной чистки а) в связи с предвоенным временем, Ь) в связи с переходом к демократии. Эта чистка захватывает а) виновных, Ь) подозрительных и с) потенциально подозрительных. Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других — по-другому, третьих — по-третьему. Страховочным моментом является и то, что люди неизбежно говорят друг о друге и навсегда поселяют друг к другу недоверие (сужу по себе: как я озлился на Радека, который на меня натрепал! а потом и сам пошел по этому пути...). Таким образом, у руководства создается полная гарантия.
Ради бога, не пойми так, что я здесь скрыто упрекаю, даже в размышлениях с самим собой. Я настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все, и было бы мелочным ставить вопрос о своей собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах44.
Но тут-то у меня и главная мука, и главный мучительный парадокс.
5) Если бы я был абсолютно уверен, что ты именно так и думаешь, то у меня на душе было бы много спокойнее. Ну, что же! Нужно, так нужно. Но поверь, у меня сердце обливается горячей струею крови, когда я подумаю, что ты можешь верить в мои преступления и в глубине души сам думаешь, что я во всех ужасах действительно виновен. Тогда что же выходит? Что я сам помогаю лишаться ряда людей (начиная с себя самого!), то есть делаю заведомое зло! Тогда это ни
304

чем не оправдано. И все путается у меня в голове, и хочется на крик кричать и биться головою о стенку: ведь я же становлюсь причиной гибели других. Что же делать? Что делать?
6) Я ни на йоту не злобствую и не ожесточен. Я — не христианин. Но у меня есть свои странности. Я считаю, что несу расплату за те годы, когда я действительно вел борьбу45. И если хочешь уж знать, то больше всего меня угнетает один факт, который ты, может быть, и позабыл: однажды, вероятно, летом 1928 года, я был у тебя, и ты мне говоришь: знаешь, отчего я с тобой дружу: ты ведь неспособен на интригу? Я говорю: Да. А в это время я бегал к Каменеву («первое свидание»). Хочешь верь, хочешь не верь, но вот этот факт стоит у меня в голове, как какой-то первородный грех для иудея. Боже, какой я был мальчишка и дурак! А теперь плачу за это своей честью и всей жизнью. За это прости меня, Коба. Я пишу и плачу. Мне ничего уже не нужно, да ты и сам знаешь, что я скорее ухудшаю свое положение, что позволяю себе все это писать. Но не могу, не могу просто молчать, не сказав тебе последнего «прости». Вот поэтому я и не злоблюсь ни на кого, начиная с руководства и кончая следователями, и у тебя прошу прощенья, хотя я уже наказан так, что все померкло, и темнота пала на глаза мои.
7) Когда у меня были галлюцинации, я видел несколько раз тебя и один раз Надежду Сергеевну46. Она подошла ко мне и говорит: «Что же это такое сделали с Вами, Н. И.? Я Иосифу скажу, чтобы он Вас взял на поруки». Это было так реально, что я чуть было не вскочил и не стал писать тебе, чтоб... ты взял меня на поруки! Так у меня реальность была перетасована с бредом. Я знаю, что Н. С. не поверила бы ни за что, что я злоумышлял против тебя, и недаром подсознательное моего несчастного «я» вызвало этот бред. А с тобой я часами разговаривал... Господи, если бы был такой инструмент, чтобы ты видел всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если б ты видел, как я внутренне к тебе привязан, совсем по-другому, чем Стецкие и Тали!47 Ну, да это «психология» — прости. Теперь нет ангела, который отвел бы меч Авраамов, и роковые судьбы осуществятся!
8) Позволь, наконец, перейти к последним моим небольшим просьбам:
а) мне легче тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий процесс: я просто не знаю, как я совладаю сам с собой — ты знаешь мою природу; я не враг ни партии, ни СССР, и я все сделаю, что в моих силах, но силы эти в такой обстановке минимальны, и тяжкие чувства подымаются в душе; я бы, позабыв стыд и гордость, на коленях умолял бы, чтобы не было этого. Но это, вероятно, уже невозможно, я бы
305

просил, если возможно, дать мне возможность умереть до суда, хотя я знаю, как ты сурово смотришь на такие вопросы;
в) если меня ждет смертный приговор, то я заранее тебя прошу, заклинаю прямо всем, что тебе дорого, заменить расстрел тем, что я сам выпью в камере яд (дать мне морфию, чтоб я заснул и не просыпался). Для меня этот пункт крайне важен, я не знаю, какие слова я должен найти, чтобы умолить об этом, как о милости: ведь политически это ничему не помешает, да никто этого и знать не будет. Но дайте мне провести последние секунды так, как я хочу. Сжальтесь! Ты, зная меня хорошо, поймешь. Я иногда смотрю ясными глазами в лицо смерти, точно так же, как знаю хорошо, что способен на храбрые поступки. А иногда тот же я бываю так смятен, что ничего во мне не остается. Так если мне суждена смерть, прошу о морфийной чаше. Молю об этом...
с) прошу дать проститься с женой и сыном. Дочери не нужно: жаль ее слишком будет, тяжело, так же, как Наде и отцу. А Анюта. — молодая, переживет, да и мне хочется сказать ей последние слова. Я просил бы дать мне с ней свидание до суда. Аргументы таковы: если мои домашние увидят, в чем я сознался, они могут покончить с собой от неожиданности. Я как-то должен подготовить к этому. Мне кажется, что это в интересах дела и в его официальной интерпретации;
д) если мне будет сохранена, паче чаяния, жизнь, то я бы просил (хотя мне нужно было бы поговорить с женой):
*) либо выслать меня в Америку на п лет. Аргументы за: я провел бы кампанию по процессам, вел бы смертельную борьбу против Троцкого, перетянул бы большие слои колеблющейся интеллигенции, был бы фактически Анти-Троцким, и вел бы это дело с большим размахом и прямо с энтузиазмом; можно было бы послать со мной квалифицированного чекиста и, в качестве добавочной гарантии, на полгода задержать здесь жену, пока я на деле не докажу, как я бью морду Троцкому и К° и т. д.48;
**) но если есть хоть атом сомнения, то выслать меня хоть на 25 лет в Печору или Колыму, в лагерь: я бы поставил там университет, краеведческий музей, технич. станции и т. д., институты, картинную галерею, этнограф-музей, зоо- и фито-музей, журнал лагерный, газету. Словом, повел бы пионерскую зачинательскую культурную работу, поселившись там до конца дней своих с семьей. Во всяком случае, я заявляю, что работал бы где угодно, как сильная машина.
Однако, по правде сказать, я на это не надеюсь, ибо самый факт изменения директивы февральского пленума говорит за себя (а я ведь вижу, что дело идет к тому, что не сегодня-завтра процесс).
306

No comments:

Post a Comment

Note: Only a member of this blog may post a comment.