Ставшая доступной для исследователей обильная документация по советскому обществу при сталинизме (напомним, в основном исходящая из бюрократических источников, а не от самих действующих лиц) свидетельствует о высоком уровне «социального беспорядка», сохранении многочисленных разнообразных форм общественно-политического сопротивления, существовании на протяжении всего сталинского периода советской истории серьезных трений между режимом, который стремился распространить свой контроль на все большее количество сфер общественной жизни, и обществом, которое противопоставляло этому бесконечную гамму способов «сопротивления», чаще всего пассивных, опробовало различные стратегии ухода или выживания. У столкнувшихся с этим непокорным обществом руководителей, похоже, развился настоящий комплекс беспокойства, усугублявшийся информацией о положении в стране, которую они получали от органов безопасности, всегда готовых сообщить о социальных, политических или идеологических отклонениях. Трудности (реальные или мнимые) режима в установлении контроля над обществом, в свою очередь, подпитывали государственное насилие, обращенное по преимуществу вовнутрь (а не вовне, как в случае с нацистским насилием). Принятие во внимание постоянных конфликтов, порождавшихся цепочкой — сопротивление общества контролю режима, политическое наступление, направленное на восстановление контроля и изменение социально-экономических параметров, реакция общественного сопротивления, репрессии путем криминализации и политизации моделей социального поведения, считавшихся девиантными или нонконформистскими — позволяет лучше понять суть внутренней динамики сталинизма и процессов, питающих государственное насилие. Такой подход несколько корректирует статическое представление об обществе, подчиненном тоталитарному порядку «идеократического» режима, преуспевшего в деле контроля и господства.
После этих замечаний общего порядка попытаемся показать на примере послевоенных лет, как сохранялись и проявлялись самые разнообразные формы общественного сопротивления. Выбор послевоенных лет кажется нам уместным по двум причинам: с одной стороны, потому что они гораздо менее изучены, чем 30-е годы12; с другой, и в первую очередь, потому что они представляют собой годы, когда контроль сталинского государства над обществом был наиболее всеобъемлющим, наиболее эффективным, наиболее близким, наконец, реализованной тоталитарной модели. Это было время торжества ждановщины, крайнего выражения идеологического контроля над
341
настроениями общества в условиях напряженной международной обстановки периода начала холодной войны. Социальная история послевоенных лет, этого «второго сталинизма»13, обнаруживает у советских властей сохранение синдрома беспокойства перед лицом все еще непокорного общества в условиях часто неэффективной кадровой политики и многообразия форм сопротивления.
В эти годы сталинскому режиму приходилось противостоять на западных окраинах СССР активнейшему сопротивлению, с которым он никогда не сталкивался ранее, сопротивлению, подчиненному четкой цели: изгнать советского оккупанта. Эта история, долгое время остававшаяся белым пятном, начала получать известность в последние десятилетия с развитием — после развала СССР — национальных историографии (особенно украинской и прибалтийской). Историографии с тенденцией к апологетизации, прославлению героев антисоветского сопротивления и к замалчиванию в целом других аспектов «интегрального национализма», исповедовавшегося полувоенными соединениями «партизан» и «участников национальных движений» — в особенности двусмысленности взаимоотношений этих формирований с нацистским оккупантом во время Второй мировой войны, не говоря уж об их иногда весьма активном участии в истреблении евреев и в кампаниях по этнической чистке (подобно той, что в конце 1943 года УПА, Украинская Повстанческая Армия, провела против польского мирного населения на Волынской и Подольской земле14). Героические деяния «борцов за свободу», сражавшихся против советизации Украины и Прибалтики, разумеется, лишь одна сторона сопротивления, о котором свидетельствуют разнообразные бюрократические, военные и иные источники («спецсообщения» министра внутренних дел, направлявшиеся Сталину, Молотову и Берии, фонды отдела по борьбе с бандитизмом и архивы частей особого назначения внутренних войск, архивы «спецпоселений» Гулага, архивы областных парторганизаций Западной Украины и компартий трех прибалтийских республик). Все эти документы указывают на специфику западных окраин СССР, вставших на путь советизации, и особую важность «украино-прибалтийского вопроса» в первые послевоенные годы: так, во второй половине 40-х годов «борьба с политическим бандитизмом на Западной Украине и в Прибалтике» являлась основным предметом донесений, направлявшихся министерствами внутренних дел и госбезопасности трем главным руководителям страны (Сталин, Молотов и Берия)1 \
На этом «Диком Западе» (так иногда в донесениях органов безопасности обозначались территории Западной Украины, Молдавии
342
и Прибалтики, аннексированные в 1939-1940 годах, утраченные в первые три года войны и вновь завоеванные со второй половины 1944 года) процесс советизации затянулся почти на семь лет (1944-1950) и вызвал вооруженное сопротивление, подавлявшееся масштабными репрессиями. В ходе этого бесконечного выхода из войны около миллиона человек — из общего населения в 15 миллионов — оказались затронутыми карательными операциями: около 220 тысяч были убиты в вооруженных столкновениях (из них 150 тысяч на Западной Украине и около 70 тысяч в Прибалтике); 250 тысяч были арестованы и осуждены в упрощенном порядке за «контрреволюционную деятельность»; около 430 тысяч были депортированы в качестве «буржуазных националистов и членов их семей»16. Размах движения сопротивления в этих регионах был естественным образом связан с тем, что новый режим там воспринимался большей частью населения как режим оккупационный, который к тому же пытался навязать крайне непопулярные структурные реформы, такие как коллективизация земельных участков. Наиболее сильное вооруженное сопротивление советизации имело место на Западной Украине, где со времен первой советской оккупации (сентябрь 1939 — июнь 1941) существовала мощная подпольная вооруженная организация, ОУН (Организация украинских националистов), ряды которой пополняли крестьяне, враждебно воспринявшие коллективизацию. Во время нацистской оккупации, воспринятой скорее положительно (по крайней мере вначале) в деревнях Западной Украины, руководство ОУН попыталось — и безуспешно — сформировать во Львове независимое правительство. В июле 1944 года, когда Красная армия вошла в Западную Украину, ОУН учредила Украинскую Головную Вызвольную Раду. ОУН и ее вооруженное крыло УПА почти десять лет вели партизанскую войну против особых частей МВД (пользовавшихся мрачной репутацией «истребительных» отрядов Отдела по борьбе с бандитизмом)17. Согласно официальному подсчету, с июля 1944 по март 1953 года украинские «бандиты» осуществили более 14 400 «террористических вылазок», в основном, это были нападения на местных представителей советской власти, поджоги и погромы государственных учреждений, вооруженные нападения на железнодорожные составы18. В ходе двух самых ожесточенных лет (1945-1946 годы) этой грязной усмирительной войны более 72 тысяч украинских и прибалтийских партизан были убиты, 102 тысячи взяты в плен, 67 тысяч сдались во время «недель амнистии» (сдававшихся амнистировали); кроме того, в ходе вооруженных столкновений или «сведения счетов» были убиты 16 тысяч гражданских лиц,
343
а также 3500 сотрудников войск МВД и более 7 тысяч коммунистов и комсомольцев, направленных в эти опасные края19. С 1947 года интенсивность столкновений начала ослабевать; тем не менее, именно в этот год убиты или арестованы были десятки тысяч «бандитов»; только в областях Западной Украины в 1947 году убито более 2400 представителей партсовактива20.
До начала 1947 года отрядам ОУН-УПА, которых поддерживало крестьянство, не принимавшее коллективизацию, удавалось контролировать часть «сельской глубинки» в некоторых приграничных районах Западной Украины. Силы У ПА действовали на границах Польши и Чехословакии, переходя из страны в страну, чтобы избежать встречи с советскими внутренними войсками. Чтобы лишить мятеж его польских баз, польское правительство по требованию советских властей переместило все украинское население, проживавшее на юго-востоке Польши (несколько сотен тысяч человек) на северо-запад страны. Одновременно (октябрь 1947 года) особые части МВД начали масштабную операцию по депортации в Сибирь «членов семей бандитов и их пособников»: 22-23 октября в течение 48 часов более 77 тысяч подозрительных элементов были арестованы и депортированы в административном порядке. Села Западной Украины были усмирены лишь в 1950 году ценой масштабных карательных операций, перемещения целых селений и массовых депортаций. По официальным данным Министерства внутренних дел на Западной Украине репрессиям подверглись полмиллиона человек21. Несмотря на размах карательных операций, в секретной записке в Президиум ЦК, составленной спустя два месяца после смерти Сталина, признавался «очевидный провал политики, проводимой против националистических подпольных организаций только средствами массовых репрессий и военно-чекистских истребительных операций», признавалось, что «бестолковое применение репрессий лишь вызывает недовольство населения и наносит вред делу борьбы с буржуазными националистами. [...] О явной неудовлетворительности проводимых мер борьбы с буржуазно-националистическим подпольем говорит тот факт, что около 8000 человек из молодежи, подлежащей набору в ремесленные училища и школы ФЗО, перешло на нелегальное положение»22.
В прибалтийских республиках сопротивление советизации не принимало столь организованные формы, как на Западной Украине. Там не было ни одной организации, столь же мощной как ОУН, которой удалось бы надолго объединить многочисленные очаги сопротивления оккупанту, более активные в аграрной, католической Литве, чем в урбанизированных и преимущественно протестантских Латвии
344
или Эстонии. Тем не менее, согласно источникам МВД, с лета 1944 по конец 1946 годов многие сотни отрядов «бандитов» совершили в трех прибалтийских республиках более 8 тысяч «террористических актов», унесших жизни 13 тысяч сотрудников советских гражданских и военных органов23. По другим данным, в столкновениях советских правоохранительных органов и литовских партизан в 1947-1948 годах погибли 25 тысяч человек24. Чтобы уничтожить эти отряды, которые, благодаря поддержке местного населения, контролировали «глубинку», особенно в Литве, МВД в мае 1948 и феврале-марте 1949 годов организовало две крупные операции по депортации «семей кулаков, буржуазных националистов и бандитов» (около 50 тысяч депортированных из одной только Литвы в мае 1948 года и более 95 тысяч — из трех прибалтийских республик в феврале-марте 1949 года)25. «Партийное и советское руководство Литвы, — признавалось в мае 1953 года в постановлении президиума ЦК, — перепоручило важное дело ликвидации буржуазно-националистического подполья органам государственной безопасности, а те, в свою очередь, в основном, свели это дело к массовым репрессиям и чекистско-войсковым операциям, задевающим широкие слои населения»26.
Продолжением украинского и прибалтийского сопротивления советизации стали действия подпольных организаций заключенных, создававшихся в основном украинскими и прибалтийскими «националистами», отправленными в Гулаг. В послевоенные годы они составляли значительную часть (около 40 %) из приблизительно 600 тысяч «политических», отбывающих в лагерях сроки от 10 до 25 лет. Создание в 1948 году «особых лагерей» для «особо опасных» политических заключенных избавило «националистов» от присутствия уголовников. Многие заключенные «особлагов», бывшие члены УОН, УПА и других антисоветских партизанских групп воссоздали свои подпольные структуры. По данным инспекции, проведенной по указанию руководства Гулага в начале 50-х годов, «националистическому» подполью удалось до некоторой степени превратить «особые лагеря» в очаги неподчинения, откуда были изгнаны доносчики, где никогда не выполнялись производственные планы и где по воскресеньям украинские заключенные присутствовали на мессе, проводимой униатским священником27. Столкнувшись с такой ситуацией, начальство пенитенциарных учреждений отреагировало организацией массовых перемещений заключенных из лагеря в лагерь, чтобы разорвать контакты подпольщиков; чаще всего они добивались лишь того, что рассредоточивали «зачинщиков», которым зачастую удавалось воссоздать воинственно настроенные организации28.
345
В 1948-1953 годах по Гулагу прокатились десятки голодовок, коллективных побегов, «беспорядков» и мятежей29. Большая часть была организована комитетами сопротивления, которые чаще всего возглавляли воинствующие «националисты». Украинская и прибалтийские подпольные организации сыграли ключевую роль в забастовках и мятежах, вспыхнувших после смерти Сталина и последовавшей за ней амнистии (из которой были исключены «политические»)30. Требования, выдвигавшиеся этими группами, возглавлявшимися украинцами-членами ОУН и У ПА, во время восстаний в Горлаге (май 1953, 14 тысяч участников), Степлаге (май-июнь 1954, 5 тысяч участников) и Речлаге (июль 1954, 12 тысяч участников): ограничение рабочего дня восемью часами, улучшение условий жизни, пересмотр приговоров, предоставление привилегированного статуса «политзаключенного» — первоначально отвергавшиеся, были частично удовлетворены в ходе реформы лагерной системы в 1954-1955 годах, что красноречиво свидетельствовало об изменениях, произошедших после смерти Сталина.
Сталинскому режиму в его попытках контролировать общество, тем не менее, чаще приходилось сталкиваться с разнообразными формами социального неподчинения, чем с организованным коллективным сопротивлением.
В послевоенные годы31 это социальное неподчинение выражалось одновременно и в необычайной изобретательности, позволявшей обходить бесчисленные ограничения и запреты, в первую очередь в экономической сфере, но также и прежде всего — в стратегиях выживания в условиях крайних лишений, ставших следствием частично военных разрушений, частично политики режима, целиком направленной на восстановление военно-промышленной базы страны за счет нужд населения. Здесь мы рассмотрим три формы массового неподчинения, против которого сталинский режим развернул, хоть и без большого успеха, но с большой энергией, масштабные репрессии: «спекуляция», «самовольный уход с предприятий» и «хищение общественной собственности».
В условиях растущей, как снежный ком, нищеты, сосуществования различных систем снабжения, нормирования пайков и ценообразования, властям так и не удалось, несмотря на очень жесткое законодательство, уничтожить нелегальные способы производства и товарооборота: лжеартели, по сути — настоящие частные предприятия на дому, использовавшие сотни наемных работников, занимающихся переработкой сырья; рестораны и другие частные предприятия, замаскированные под столовые или кооперативные ма
346
газины, не говоря уж о сотнях тысяч (возможно, миллионах) людей, живущих извозом и перепродажей дефицитных товаров — то есть все то, что обозначалось общим термином «спекуляция». Во время войны режиму пришлось разрешить колхозникам продавать продукцию со своего участка, позволяя, таким образом, развиваться свободному рынку. Закрывая глаза на многочисленные «нарушения социалистической законности», власти обеспечивали участие крестьян в решении военных задач, стоящих перед страной. Временное ослабление экономического контроля способствовало возрождению сословия сельских кустарей (особенно активного в 20-е годы), удовлетворявших потребность в мануфактурной продукции, в то время как армии мешочников, символа времен «военного коммунизма», которые, как считалось, давно исчезли, способствовали расцвету черного рынка. С окончанием войны эта параллельная экономика не просто не исчезла, а продолжала процветать, вызывая беспокойство властей32. Расследования, спешно проведенные в 1946-1947 годах Министерством государственного контроля, выявили масштаб явления: десятки тысяч ткачей, работающих на дому на существующие лишь на бумаге кооперативы в Рязанской области; тысячи замаскированных под «кооперативы» частных кафе и ресторанов, ведущих оживленную деятельность в Средней Азии и Грузии, а также в Москве, Ленинграде и Киеве; сельские кустари, изготовлявшие в Курской области разнообразную продукцию (мыло, корзины, валенки, бочки, одежду и т. д.) для местного рынка; областная партноменклатура, покупающая в действующих совершенно незаконно частных подпольных цехах костюмы, сшитые из ткани, украденной с государственных текстильных предприятий33. Столкнувшись с этим, многие ответственные работники Министерства финансов предложили легализовать некоторые виды торговли и кустарной промышленности. После оживленных дебатов правительство сделало выбор в пользу жесткости и репрессий. Вслед за Постановлением Совета министров СССР от 14 апреля 1948 года «О проникновении частника в кооперацию и предприятия местной промышленности» было закрыто около 15 тысяч частных подпольных предприятий, а около 18 500 «предпринимателей» приговорены к ИТЛ34.
Среди других форм социального неподчинения, особенно распространенных в первые послевоенные годы, был «самовольный уход с предприятий». После принятия закона от 26 декабря 1941 года рабочие оборонных предприятий, а также железнодорожники карались заключением на длительные сроки (5-8 лет) за любой самовольный уход с места работы. В ходе войны более 900 тысяч трудящих
347
ся были осуждены по этому закону, тем более непопулярному, что он лишал рабочего его последнего козыря — возможности сменить работу в условиях экономики, постоянно испытывавшей нехватку рабочей силы35. Сохранение этих драконовских законов после войны вызвало активное недовольство, особенно среди миллионов рабочих, эвакуированных на восток в 1941-1942 годах и вынужденных мириться с тяжелыми условиями труда (и жилищными условиями) шахт и предприятий тяжелой промышленности Урала, Сибири и Казахстана. Препятствия, которые чинились рабочим, желавшим вернуться домой, стояли у истоков отказов от работы и даже забастовок, вспыхнувших летом 1945 года, первых движений такого масштаба со времен рабочих волнений 1932 года36. Чтобы завершить восстановление страны и избежать текучки рабочих кадров, которые хотели вздохнуть свободно после стольких лет работы для Победы37, правительство до мая 1948 года сохраняло в силе репрессивные положения закона от 26 декабря 1941 года38. Министерство трудовых резервов вновь стало прибегать к оргнабору, системе, введенной в 30-х годах: нанятые рабочие, в основном, низкоквалифицированная рабсила из сельской местности, обязывались не разрывать договор в течение пяти лет под угрозой подвергнуться наказанию в качестве «дезертиров с трудового фронта» (5-8 лет ИТЛ), даже если их предприятие не являлось оборонным. Другим источником рабочей силы была обязательная мобилизация сельской молодежи в возрасте от 14 до 17 лет в школы фабрично-заводского обучения39. Побег из школы ФЗО карался годом колонии. Несмотря на драконовские законы, «дезертирство с предприятий» держалось на очень высоком уровне на протяжении всех послевоенных лет. Это массовое бегство рабочих было вызвано чрезвычайно тяжелыми, даже для крестьян, которые только что вырвались из нищеты, условиями труда, быта и проживания. В 1947 году, несмотря на грозившие санкции, «дезертировало» 20-25 % рабочей силы шахт и предприятий тяжелой промышленности Кузбасса и Донбасса; еще более высокой (до 40 %) была доля «беглецов» среди молодых рабочих, попавших из школы ФЗО прямо на шахту40. Учитывая, что в послевоенные (1946-1953) годы в промышленность и на стройки было набрано более 10 миллионов человек41, количество «беглецов» можно оценить в несколько миллионов, что красноречиво свидетельствует о масштабах этой формы неподчинения и маргинализации. Еще интереснее то, что лишь небольшая часть таких «дезертиров» подвергалась санкциям42. Руководители предприятий не сообщали в органы о самовольных уходах своих рабочих, закрывали глаза на позднее возвращение из отпусков, которое
348
иногда затягивалось на несколько месяцев, выдавали рабочим (иногда за взятку) «справки об увольнении по техническим причинам»43. Прокуроры, судьи и милиционеры не проявляли никакого усердия в преследовании «беглецов». Вернувшись к себе, последние, особенно если они были родом из деревни, пользовались помощью землячеств, в которых руководство колхоза, сельсовета, партийной ячейки играло важную роль. Безусловно, сталинскому режиму приходилось нелегко в борьбе с текучкой рабочей силы исключительно репрессивными методами.
Хищение «общественного имущества», в еще большей степени, чем бегство, было распространенной массовой реакцией на условия крайней нищеты, особенно в коллективизированных деревнях, подвергавшихся непрестанному ограблению со стороны государства. Часто, не получая никакого вознаграждения за работу на общественных полях, колхозники были вынуждены утаивать для собственного пользования часть сельскохозяйственной продукции до ее сдачи в государственные заготовительные пункты. Чем выше были планы по заготовкам, тем многочисленнее становились хищения. В условиях экономики хронического дефицита хищения на предприятиях или в системе снабжения «дефицитных» продуктов также были очень распространенным явлением. На некоторых предприятиях процент несунов, пойманных с поличным, был настолько высоким, что руководство закрывало на это глаза и переставало передавать дела в милицию или прокуратуру44. Если дело доходило до суда, тот часто выносил приговоры ниже установленного законом предела45.
Хищение, индивидуальное или в составе организованной группы, часто совершавшееся в сговоре с руководством на местах — председателями колхозов, завмагами, председателями кооперативов, директорами элеваторов, бригадирами — рассматривалась режимом как самая коварная форма социального неподчинения, с которой необходимо безжалостно бороться с помощью сверхрепрессивного законодательства. Для Сталина «хищение общественной собственности» было наиболее ярким признаком сохранения «индивидуально-рваческих привычек, навыков, традиций, [...] расшатывающих основы нового общества»46. Сталин сам был инициатором закона от 7 августа 1932 года, который карал десятью годами ИТЛ (а в некоторых случаях расстрелом) «хищение колхозного и кооперативного имущества»47. Он принял личное активное участие в написании 15 лет спустя еще двух указов (4 июня 1947 года), по которым за 6 лет около полутора миллионов человек приговорили к срокам от 5 до 25 лет за хищение «государственного имущества»48. К моменту смерти
349
Сталина половина заключенных Гулага (1 240 тысяч из чуть более 2 500 тысяч) отбывало наказание по этим указам49. Примечательно, что «злодейские законы» 1932 и 1947 годов принимались в моменты общественно-экономического кризиса. Летом 1932 года режим должен был противостоять сопротивлению на «фронте заготовок», поскольку крестьяне отказывались выполнять нереальные планы поставок сельскохозпродукции государству, обрекавшие их на голод. В 1947 году из-за катастрофического неурожая, которого страна никогда раньше не знала, режиму, отказывавшемуся сокращать «государственные продовольственные резервы» в условиях напряженной международной обстановки, ознаменованной началом «холодной войны», приходилось испытывать схожие трудности в выполнении «плана по заготовкам». В обоих случаях население заплатило очень высокую цену (6 миллионов умерших от голода в 1932-1933 годах и 1 миллион в 1946-1947 годах) за политику советского правительства. В обоих случаях реакция на общественно-экономический кризис принимала одну и ту же форму — форму криминализации моделей поведения населения, вынужденного воровать, чтобы выжить50. Эта исключительно репрессивная реакция не могла не привести к перегибам, жертвами которых в первую очередь стали самые уязвимые члены общества (в 1946-1947 годах это были многочисленные солдатские вдовы, вынужденные воровать, чтобы прокормить находившихся у них на попечении детей, молодые маргинальные элементы, беспризорные дети, инвалиды войны). В этой ситуации многие местные руководители, не терявшие контакт с реальностью и часто вышедшие из той же среды, что и их подчиненные, проявляли с ними солидарность. Колхозное руководство, несомненно, было самым слабым звеном сталинской бюрократии. Напомним, что в 1932-1933 годах более трети председателей колхозов были смещены (и часто осуждены) по большей части за «антигосударственную вредительскую деятельность в системе Заготзерно»?1 Идентичный процесс, пусть и меньшего масштаба, но, тем не менее, все еще весьма массовый, шел в первые послевоенные годы, спустя 20 лет после начала коллективизации. В 1946-1948 годах более 21 тысячи председателей колхозов (или около 10 % их общего числа) предстали перед судом за хищение или «растаскивание колхозного имущества», хотя речь шла зачастую о распределении между крестьянами ссуд, причем очень скромных, до выполнения колхозных обязательств перед государством32. В то же время некоторые судьи, которых призывали применять указы от 4 июня 1947 года, пытались переквалифицировать мелкие кражи с помощью более мягкой статьи Уголовного кодекса53. Можно
350
привести много примеров, иллюстрирующих отказы низовых функционеров от сотрудничества. Эти отказы трудно интерпретировать однозначно. Одно точно: репрессии, основанные на криминализации «обычных» моделей поведения, на очевидном несоответствии между проступком, совершенным в стрессовой ситуации, и тяжестью наказания, наталкивались на отказ сотрудничать со стороны именно тех, кому было поручено обуздывать непокорное общество.
Степень самостоятельности общественного мнения, формы несогласия, нонконформизма или недовольства тем или иным аспектом политики режима историк сталинизма может сегодня оценить с помощью целого ряда источников34: сводки о «настроениях в народе», составлявшиеся информотделами районных и областных парторганизаций и органов безопасности, отчеты почтовой и военной цензуры, анонимные или подписанные письма, рассылавшиеся в большом количестве в различные бюрократические инстанции и руководству страны.
Многие недавние исследования, посвященные послевоенному советскому обществу55, показали высокий протестный потенциал, выражавшийся в удивительной свободе высказываний, которую позволяли себе в первые послевоенные годы, в первую очередь, ветераны (около 20 миллионов человек). Военные годы (особенно на фронте) были отмечены новой манерой общаться и получать информацию, отступлением страха перед доносчиками, достигшего апогея к концу 30-х годов56. Да, среди фронтовиков Сталин пользовался огромным авторитетом. Война, а главное, победа, безусловно, были творцами консенсуса, и культ Сталина, отождествлявшегося с Роди-пой, захватил даже фронтовиков из деревень, в которых ненависть к колхозной системе и местным коммунистическим бюрократам оставалась неизбывной со времен насильственной коллективизации. В 1945 году режим пользовался гораздо более широкой народной поддержкой, чем до войны. И, тем не менее, было ли готово общество принять возвращение к status quo ante bellum? «Прошлое не может повториться... народ пережил слишком много. Что-то должно произойти», — писал в день Победы Илья Эренбург в своем дневнике. Фронтовики, вышедшие из рабочей среды, надеялись, что «злодейские законы» 1940-1941 годов, криминализирующие трудовые отношения, будут отменены, фронтовики-представители интеллигенции — на то, что сохранится тот уровень свободомыслия, который был достигнут во время войны; что касается фронтовиков из крестьянства, они рассчитывали, что, наконец, распустят колхозы. Об этом свидетельствует волна слухов, распространившихся летом 1945 года
351
во многих областях (Псковская, Пензенская, Воронежская, Курская, Ростовская), отстоящих друг от друга на сотни и даже более чем на тысячу километров, согласно которым колхозы будут ликвидированы: «На конференции в Сан-Франциско тов. Молотову предложили отказаться от большевиков и от колхозов. От колхозов тов. Молотов отказался, а от большевиков не захотел отказаться, поэтому Америка объявила России войну», — говорили в Воронежской области, в то время как в Курской демобилизованные крестьяне утверждали, что Жуков якобы обещал добиться от Сталина роспуска колхозов в качестве «награды» за взятие Берлина57. Эти слухи свидетельствовали о живучести травмы, нанесенной введением «второго крепостного права» (именно так многие крестьяне называли насильственную коллективизацию); они говорили и о том, насколько хаотичным было восприятие в самых отдаленных деревнях внешнего мира через рассказы демобилизованных и «услышанное» по радио. Власти были готовы отнести эти слухи на счет «иностранного влияния», которым была заражена часть из примерно 13 миллионов советских граждан (8 миллионов фронтовиков и 5 миллионов гражданских лиц, угнанных на работу в Германию), впервые в жизни покинувших СССР. Как единодушно писали все авторы воспоминаний о Великой Отечественной войне38, и как свидетельствуют перехваченные военной цензурой письма с фронта, ,открытие солдатами Красной армии «европейской цивилизации», асфальтированных дорог и домов Восточной Пруссии стало для них настоящим потрясением и головной болью — для армейских политотделов. Бесчисленные проблемы, с которыми фронтовики сталкивались в возвращении к гражданской жизни, тем не менее, делали маловероятным явление «неодекабризма»39, которого, как кажется, опасалась часть политического руководства. В действительности чаяния, надежды и беспокойства ветеранов выражались по преимуществу в категориях «нравственной экономики признания»60 и чаще всего сводились к одному простому вопросу, присутствовавшему в бесчисленных письмах и прошениях, направлявшихся руководителям страны в первые послевоенные годы: «Разве мы не завоевали для нас и для наших детей право жить лучше?» Это чувство, которое два русских историка назвали «синдром украденной победы»61, чувство разочарования, испытывали в первые послевоенные годы многие советские люди, убежденные в том, что победа, их победа, принесет перемены, но были обмануты в своих ожиданиях; власти хотели распорядиться своей победой, вернуться к довоенной модели экономического развития, ставившей во главу угла военно-промышленный комплекс
352
за счет потребительских нужд советских граждан, положить конец «либеральным уклонам» (или просто децентрализаторским тенденциям), которые режим был вынужден терпеть во время войны.
«С конца войны мы отмечаем в письмах, прошениях и личных обращениях все более настойчивые требования. Жалующиеся считают, что теперь, когда война закончилась победой, бесчисленные нужды населения могут и должны быть немедленно удовлетворены». Так один из руководителей секретариата Президиума Верховного Совета СССР завершал в начале 1946 года свой годовой отчет62. В 1946 году только службы секретариата Президиума Верховного Совета зафиксировали 324 424 просьбы (письменных или устных ходатайств) — в 5 раз больше, чем в 1940 году!63
Без сомнения, моментом истины для властей, в полной мере осознавших масштаб протестного потенциала и непривычного свободомыслия «масс», стали выборы в Верховный Совет в феврале 1946 года. Эти выборы, естественно, не имели никакого самостоятельного политического значения. Они были частью ритуала подтверждения «нерушимого союза партии и народа». Кроме того, сама процедура выборов предоставляла властям возможность оценить — на сотнях тысяч предвыборных собраний — состояние общественного мнения, которое фиксировалось в тысячах сводок. Люди не говорили «всего», но были подняты многие темы, и в сводках систематически приводились задававшиеся вопросы. По сравнению с последним ритуалом такого рода (имевшим место в начале 1937 года) языки у населения явно развязались. Среди поднимавшихся вопросов процитируем: «Почему, хотя война закончилась, у нас до сих пор нет права менять работу?», «Когда нам разрешат вернуться домой?», «Советская конституция гарантирует право на образование. Почему в старших классах школы надо платить, если образование считается бесплатным?», «Что дает государство колхознику? Почему не увеличивают размер подсобного хозяйства?»64. Некоторые высказывания звучали еще более провокационно: «В избирательный бюллетень включают только одну кандидатуру, это нарушение демократии». «Государство напрасно тратит средства на выборы, все равно оно проведет тех, кого захочет!»65 Особенно острые критические стрелы были выпущены в адрес «начальников», «наедавших животы» во время войны. Избиратели уделяли повышенное внимание тому, чем занимались кандидаты, предложенные властями, в военные годы. Сражались ли они на фронте? В каких частях? Эвакуировались ли в тыл? Провели ли войну в «теплом кабинете»? Случалось даже, что участники тех предвыборных собраний, на которых фронтовики особенно активно стремились
353
заставить принять боевой опыт в качестве нового источника политической и социальной легитимности, предлагали «альтернативные» кандидатуры66. Многие вопросы касались международного положения — угрозы новой войны, но также и политических и избирательных систем в странах-союзниках (по антигитлеровской коалиции). Об этом знали немного, но сам факт того, что люди интересовались подобными вопросами, сравнивали и говорили об этом открыто, показывает, насколько война — а главное, то, что многие фронтовики побывали за границей — повлияла на менталитет.
Это удивительная свобода слова чаще всего не доходила до того, чтобы ставить под сомнение политическую систему в целом и тем более фигуры Сталина и Жукова, окруженные ореолом победы. Разочарование от «украденной победы» выражалось в острой критике местных бюрократов, «хозяйчиков» и «новых привилегированных сословий». «Все обжираются, наедают животы, никто ничего не делает, сидят и только Сталина обманывают», — это замечание уральского металлурга, приводящееся в документе «о настроении, рабочих в Челябинской области» (сентябрь 1947)67, красноречиво свидетельствует не только о степени поляризации между «ними» (местная номенклатура) и «нами» (простой трудовой народ), которая с 30-х годов определяла социальный расклад68, но и об очень специфическом — очень традиционном — отношении к власти.
Среди других признаков того, что власти называли «послевоенное брожение умов», фигурировало возрождение религиозных чувств, которые можно отнести к четвертому из кругов общественного сопротивления, упомянутых выше, а именно к кругу непроницаемости культур, традиций, образа жизни, давно укоренившихся моделей общественного и демографического поведения, глубоко невосприимчивых к ценностям и идеологии режима. Яркий пример неподвластности религиозных верований атеистической пропаганде — очень высокий процент взрослого населения (57 %), ответившего положительно на вопрос: «Верующий ли вы?», заданный во время переписи в январе 1937 года69.
Этот результат тем более показателен, что ему предшествовали слухи о том, чем рискует тот, кто устно или письменно признается, что верит в Бога, в момент, когда за несколько месяцев до начала массовых операций «Большого террора», органы безопасности усилили контроль над населением70. Ослабление антирелигиозного давления в ходе войны быстро привело к возвращению религиозных обрядов: церковных браков (количество которых в Куйбышеве, например, в 1941-1946 годах увеличилось в десять раз)71, крещений новорожден
354
ных и взрослых, прошений об открытии церквей. Среди наиболее активных просителей было, не без беспокойства отмечалось в докладах Совета по делам Русской Православной Церкви (правительственного органа, занимавшегося отношениями государства и церкви), большое число участников и инвалидов войны, вдов фронтовиков72. Некоторые были особенно настойчивыми — вплоть до того, что угрожали властям в случае неисполнения их просьбы «сообщить иностранным посольствам, как уважают свободу вероисповедания в СССР»73. Засуха лета 1946 года, ставшая провозвестницей катастрофического неурожая, послужила в деревнях поводом для многочисленных богослужений, проводившихся на открытом воздухе при большом стечении народа «о ниспослании дождя»74. Все попытки местных властей запретить отправление культа вне церкви наталкивались на протесты верующих. Иногда местные чиновники, чтобы не восстанавливать против себя подчиненных, предпочитали использовать влияние священника, которого просили в проповедях призывать колхозников к выполнению обязательств перед государством в обмен на большую веротерпимость!75 Призрак голода, как и всегда в таких случаях, вызвал к жизни апокалиптические слухи, появление юродивых, таких как «Иван Железный», не признававший одежду нищий, в веригах из колючей проволоки, который в селах Новгородской области выступал перед крестьянами, возвещая о будущем роспуске колхозов и о грядущей войне с бывшими союзниками76. В отчетах Совета по делам Русской православной церкви приводится также масса информации об участии в больших православных праздниках, Пасхе, Троице, Рождестве, Крещении. В Москве в 34 столичных церквях «вместимостью 120 тысяч человек» на пасхальной службе в ночь с 1 на 2 мая 1948 года присутствовали более 300 тысяч верующих77. То же в Ленинграде (ПО тысяч верующих в 10 открытых церквях города), в Киеве (где посещение пасхальной службы в год апогея жданов-щины «выросло на 25-30 % по сравнению с 1947 годом») и во всех других крупных городах страны78. В еще одном отчете, от 4 февраля 1949 года, «О праздновании Рождества и Крещения» приводятся особенно интересные детали о массовых скоплениях верующих по случаю праздника Крещения, которое в тот год выпало на рабочий день — среду 19 января. В Воронеже 15 тысяч человек приняли участие в огромной процессии, которая пересекла весь город на пути к чудотворному источнику, находившемуся на берегу реки, где прошел древний обряд водосвятия. В Саратове более 15 тысяч человек из собора отправились крестным ходом на Волгу; несколько сотен верующих окунулись в ледяную воду: во льду, покрывшем реку, была
355
по случаю праздника сделана иордань — огромная крестообразная купель. Как показало расследование, проведенное по указанию Москвы, саратовское областное руководство не только разрешило это проявление религиозных чувств, но и приняло все меры для его осуществления (помогли в проделывании проруби во льду, обеспечили процессию сопровождением из сотни милиционеров)79.
В разгар ждановщины «саратовское дело» стало еще одним примером силы «традиций», которые сопротивлялись всем идеологическим кампаниям, периодически проводившихся режимом, свидетельством примирения местных руководителей с реальностью. Примирения, о котором много раз шла речь в этом очерке, примирения, позволившего обществу выдержать внешнее давление, а режиму — избежать постоянной конфронтации. Столкнувшийся с богатой палитрой различных моделей поведения — инерции, ухода, нонконформизма, социального неподчинения — сталинский режим научился, безжалостно устраняя самые радикальные формы сопротивления, толерантно относиться к некоторой степени автономии общества. Многие руководители прекрасно осознавали эту ситуацию. Тем не менее, пока Сталин был жив, глубокие преобразования были невозможны, хотя в проектах недостатка не было81. Как ни парадоксально, потребовался Лаврентий Берия, наиболее информированный — в качестве шефа органов госбезопасности — из всех советских руководителей о реальной ситуации в стране, чтобы провести реформы репрессивной системы, освободить в первые недели после смерти Сталина половину заключенных Гулага и признать «политической ошибкой» полицей-ско-репрессивные методы управления обществом, использовавшиеся на протяжении четверти века83.
Примечания
1. «Shadow culture» («теневая культура» — англ.), по выражению Т. Г. Ригби.
2. Ограничимся тем, что назовем такие из последних работ: Fitzpatrick S. Stalin's Peasants. Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization. New York, 1994; Id. Le Stalinisme au quotidien. Paris: Flammarion, 2002 (пер. с англ.: Everyday Stalinism. Oxford: Oxford University Press, 1999); Viola L. Peasant Rebels under Stalin. Collectivization and the Culture of Peasant Resistance. Oxford: Oxford University Press, 1996; Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia (1934-1941). Cambridge: Cambridge University Press, 1997; Зубкова E. Ю. Послевоенное советское общество: политика и повседневность, 1945-1953. М.: РОССПЭН, 1999; Werth N., Moullec G. Rapports secrets soviet
356
iques. La societe russe dans les documents confidentiels, 1921-1991. Paris: Gal-limard, 1995.
3. Для знакомства с понятиями «widerstand» и «resistenz» см.: Aycoberry P. La Question nazie. Essai sur les interpretations du national-socialisme, 1922-1975. Paris: Ed. du Seuil, 1979; Kershaw I. Qu'est-ce que le nazisme? Problemes et perspectives d'interpretation. Paris: Gallimard, 1997, особенно С. 284-333,
4. A. Ludtke (dir.), Histoire du quotidien. Paris: MSH, 1994.
5. Термин «Eigensinn» сложно перевести на французский. Я использую здесь перевод, предложенный в первой переведенной на французский язык статье Альфа Людтке (см.: A. Ludtke. Le domaine reserve: affirmation de l'autonomie ourvriere et politique chez les ouvriers d'usine en Allemagne a la fin du XIXе siecle // Le Mouvement social. 1984, janvier-mars. P. 29-52).
6. Scott J. Domination and the Arts of Resistance: Hidden Transcripts. New Haven: Yale University Press, 1990; Id. Weapons of the Weak: Everyday Forms of Peasant Resistance. New Haven: Yale University Press, 1985.
7. По выражению Александра Лившина, одного из первых российских историков, исследовавших этот тип источников. См. в особенности два сборника писем и прошений: А. Ливший, И. Орлов (ред.). Письма во власть, 1917-1927. М.: РОССПЭН, 1998; они же: Письма во власть, 1928-1939. М.: РОССПЭН, 2002.
8. См.: Lenoe М. Letter-writing and the State // Cahiers du monde russe. Vol. 40/1-2, janvier-juin 1999. P. 139-170.
9. О различных типах сводок, справок, сообщений и т. д. о «настроениях в обществе» см.: Werth N. Une source inedite: les svodki de la Tcheka-OGPU // Revue des etudes slaves. 1994. Vol. 66. № 1, P. 17-27.
10. Kershaw I. Op. cit. P. 186 sq.
11. Во многих отношениях этот «социальный бандитизм» напоминает модель «примитивного бунта», проанализированного на основе других географических и временных реалий Эриком Хобсбаумом. О социальном бандитизме в СССР см. статью «"Примитивные бунты" в СССР» в данном сборнике.
12. Среди исследований по сопротивлению общества см. труды, перечисленные в примечании 2.
13. В англоязычной историографии применительно к послевоенному периоду пользуются выражением «High Stalinism» («высокий сталинизм» (англ.) — по аналогии с высоким Возрождением, то есть находящийся в кульминационной точке развития — прим. пер.)
14. См.: Snyder Т. То Resolve the Ukrainian Problem Once and for All: the Ethnic Cleansing of Ukrainians in Poland, 1943-1947 //Journal of Cold War Studies. 1999. 1/2. P. 86-120.
15. См.: Особые папки» Сталина, Молотова и Берии // ГА РФ. 9401/2.
16. О репрессиях на Западной Украине и в Литве см. в первую очередь принятые на основании докладных записок Берии Постановления президиума ЦК КПСС от 26 мая 1953 года «Вопросы Западных областей Украинской СССР» и «Вопросы Литовской СССР», недавно опубликованные в сборни
357
ке «Лаврентий Берия, 1953. (Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы)», М.: Международный фонд «Демократия». 1999. О положении в Латвии и Эстонии см.: Strods Я. The Latvian Partisan War between 1944 and 1956 //A. Anusauskas (ed.). The Anti-Soviet Resistance in the Baltic States. Vilnius, 1999. P. 149-160; Laar M. The Armed Resistance Movement in Estonia from 1944 to 1956. Ibid. P. 209-241.
17. Во второй половине 40-х годов численный состав этих частей сохранялся на уровне 100 000 человек на Западной Украине (не считая 60 000 бойцов погранвойск, подчиняющихся другому отделу МВД) и 60 000 человек в Прибалтике.
18. Бугай Н. Ф. Л. Берия — И. Сталину: Согласно Вашему указанию... М.: «АИРО-ХХ», 1995. С. 208-210.
19. Статистика отдела по борьбе с бандитизмом МВД // ГА РФ. Ф. 9478. On. 1. Д. 710. Л. 10.
20. ГА РФ. 9478/1/710/3.
21. Согласно тексту постановления Президиума ЦК КПСС от 26 мая 1953 года в 1944-1952 годах 134 000 человек были арестованы, 153 000 убиты, более 203 000 — высланы. Текст см. в: Лаврентий Берия, 1953... М.: Международный фонд «Демократия», 1999. С. 46-49.
22. Там же.
23. Бугай Я. Ф. Цит, соч. С. 225.
24. Там же. С. 229.
25. Там же. С. 225.
26. Постановление Президиума ЦК КПСС от 26 мая 1953 года «Вопросы Литовской ССР» / Лаврентий Берия, 1953... Цит. соч. С. 49-52.
27. Shumuk D. Life Sentence. Memoirs of a Ukrainian Political Prisoner. Edmonton: CIUS, 1984.
28. ГАРФ. 9414/1/513.
29. Craven M. Resistenza nel Gulag. Soveria: Rubbettino Editore, 2003; Craven M., Formozov N. La resistance au Goulag: greves et revokes dans les camps de travail sovietiques de 1920 a 1956 // Communisme. 1995. №42-43-44. P. 197-210.
30. Craveri M. Op. cit. P. 310 sq. О Горлаге см.: Дубицкий Б. П., Пожарский Л. А. Норильское восстание 1953 года // Звенья. 1991. № 1. С. 560-576. О Степлаге см.: ГА РФ. 9414/1/228; Werth N, Moullec G. Rapports secrets sovietiques. La societe russe dans les documents confidentiels, 1921-1991. Paris: Gallimard, 1995. P. 417-424.
31. В 30-е годы основные формы социального неподчинения ничем не отличались. См.: Werth N. Les formes d'autonomic de la societe socialiste // H. Rousso (dir.). Stalinisme et nazisme. Histoire et memoire comparees. Bruxelles: Complex-IHTP, 1999. P. 145-184.
32. Об этом свидетельствуют многочисленные сообщения на имя высшего партийного руководства касательно «хозяйственных преступлений». В сводках МВД, направлявшихся Сталину и Молотову в 1945-1946 годах, эти вопросы фигурируют на втором месте после вопросов, связанных с «Ди
358
ким Западом», а в 1947-1948 годах — на первом. См.: Hessler J. A Postwar Perestro'ika? Toward a History of Private Enterprise in the USSR // Slavic Review. Vol. 57. № 3, autumn 1998. P. 530.
33. Донесение министра государственного контроля Льва Мехлиса Сталину (8 февраля 1948 года), РГАСПИ. 17/121/584/1-10. Цит. в: Hessler J. Art. cit. P. 534 sq.
34. Ibid. P. 539.
35. Filtzer D. Soviet Workers and Late Stalinism. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. P. 163.
36. Самые серьезные акции протеста имели место в августе-сентябре 1945 года на оборонных предприятиях Челябинска, Омска, Новосибирска, Нижнего Тагила, а также шахтах Кузбасса. См.: Зубкова Е. Ю. Послевоенное советское общество... М: РОССПЭН, 2001. С. 42-45.
37. «Раз война закончилась, мы все сможем вернуться домой, свободно менять работу, больше не прикрепляться к заводу», — такими были наиболее частые высказывания рабочих, отмечалось в июле 1945 года в сводке об «общественных, настроениях», составленной информационным отделом Омского обкома партии // РГАСПИ. 17/117/530/20-21.
38. С июля 1945 года по май 1948 года (дата отмены закона) более 230 тысяч человек были приговорены за «самовольный уход с предприятий» к длительным срокам заключения. 111 380 были освобождены до истечения их срока в сентябре-октябре 1948 года // ГА РФ. 9401/2/234/149.
39. Введенная указом от 2 октября 1940 года система государственных трудовых резервов предусматривала, что каждый колхоз должен был выделить двух подростков мужского пола на сто колхозников в возрасте от 14 до 60 лет.
40. Filtzer D. Op. cit. P. 168,175, 192.
41. Или 5,8 млн. путем оргнабора и 4,2 млн. путем обязательной мобилизации (см.: Filtzer D. Op. cit. P. 39).
42. Из 333 тысяч самовольно оставивших предприятие в 1947 году, около 54 тысяч (или каждый шестой) были схвачены и подверглись наказанию.
43. Многочисленные примеры см. в: Filtzer D. Op. cit. P. 178, sq.
44. Так было, например, в 1946 году на текстильных предприятиях Иваново. Во второй половине 1946 года в Иванове и Вичуге более 9 600 работников были арестованы за вынос с предприятия куска материи или катушки ниток. «Эти аресты», — уточнялось в спецсообщении, направленном 10 февраля 1947 года в Центральный Комитет, — «соответствуют лишь незначительной части совершенных преступлений [...]. Под суд отдается также незначительная доля задержанных. Большинство из них получает наказание значительно ниже предела, установленного законом. Они отделываются условным сроком или штрафом» // РГАСПИ. 17/122/289/8.
45. Многочисленные примеры, касающиеся нежелания судей и прокуроров применять некоторые репрессивные законы, в которых наказание было непропорционально суровым относительно совершенного правонарушения (законодательные акты от 7 августа 1932 года, 26 декабря 1941 года,
359
4 июня 1947 года, и т. д.), см. в: Solomon P. Soviet Criminal Justice under Stalin. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.
46. Письмо Сталина Кагановичу от 20 июля 1932 года. Цит. в: Cohen Y. Des lettres comme action: Staline au debut des annees 1930 depuis le fonds Kaganovic // Cahiers du monde russe. Vol. 38. № 3, juillet-septembre 1997. P. 322.
47. Количество осужденных по этому закону, прозванному в народе «закон о колосках», похоже, было значительно ниже (несколько сотен тысяч человек) принятых долгое время оценок (несколько миллионов). Действительно, с 1935-1936 годов он применялся только к «хищениям в крупном размере», а большая часть мелких краж подпадала под действие статьи 162 Уголовного кодекса, предусматривавшей наказание от трех месяцев тюремного заключения (кража без применения насилия, совершенная впервые) до 2 лет ИТЛ (хищение «государственного имущества», совершенное повторно, с заранее обдуманным намерением).
48. Первый указ, «Об уголовной ответственности за хищение государственного имущества» предусматривал 5-8 лет ИТЛ за кражу колхозного и кооперативного имущества (7-10 лет, если речь шла о государственном имуществе). В случае повторно совершаемого, «а равно совершенного организованной группой (шайкой) или в крупных размерах», наказание было еще более суровым — от 10 до 25 лет. Второй указ, «Об усилении охраны личной собственности граждан», предусматривал схожие наказания (5-20 лет, смотря по обстоятельствам).
49. Записка Л. П. Берии в Президиум ЦК КПСС, 26 марта 1953 года // Лаврентий Берия, 1953... Цит. соч. С. 19-21.
50. «Нужно теперь больше воровать, иначе не проживешь», — такие высказывания часто встречались в среде тех, кто был затронут повышением пайковых цен, отмечалось в октябре 1946 года в многочисленных сообщениях обкомов партии. См.: Советская жизнь, 1945-1953. Сост. Зубкова Е. Ю., Кошелева Л. П. и др. М.: РОССПЭН, 2003. С. 145-149.
51. Ивницкий Н. Коллективизация и раскулачивание. М.: «Интерпракс», 1994. С. 199-200.
52. Зима В. Ф. Голод в СССР, 1946-1947 годов: происхождение и последствия. М.: РАН, 1996. С. 18-29. Впрочем, иногда «растаскивание имущества», осуществлявшееся колхозным руководством, представляло собой действительно его незаконное присвоение, порой в крупных размерах, выгоду от которого получало исключительно нечистое на руку начальство, а не «самовольную выдачу авансов колхозникам». См., напр., по этому поводу докладную записку министра юстиции СССР Н. Рычкова Берии от 30 декабря 1946 года // ГА РФ. 5446/48а/1614/98-102.
53. Многочисленные примеры см. в: Solomon P. Op. cit. Р. 428-445.
54. Разработка этих источников ставит перед исследователем ряд методологических проблем, вкратце упомянутых выше. Для более глубокого анализа этих проблем см.: Werth N. Les rapports de la police politique sur les campagnes sovietiques. 1918-1929 // Bulletin de VIHTP. № 78. 2e semester 2001. P. 10 sq.
360
55. См. в первую очередь работы: Зубкова Е. Ю. Общественная атмосфера после войны // Свободная мысль. 1992. № 6. С. 4-14; 1992. № 9. С. 79-88; она же. Общество и реформы. 1945-1964. М., 1993; она же. Послевоенное советское общество... М.: РОССПЭН, 1999; Зима В. Цит. соч.; FiltzerD. Op. cit.
56. Выдающийся русский историк Михаил Гефтер пошел еще дальше в статьях, имевших — и не без оснований — широкий резонанс в годы перестройки (Сталин умер вчера / Иного не дано. М.: «Прогресс», 1988. С. 297-323; От анти-Сталина к не-Сталину: непройденный путь. / Осмыслить культ Сталина. Москва, 1989. С. 497-545), выдвинув тезис, согласно которому «1941-1942 годы были началом своего рода стихийной десталинизации, характеризовавшейся возрождением чувства личной ответственности за судьбу отечества, намека на личное мнение о настоящем и будущем этого отечества».
«41-й, 42-й множеством ситуаций и человеческих решений являли собой стихийную десталинизацию (...). В тяжких испытаниях войны возродился — вместе с чувством личной ответственности за судьбы отечества — и личный взгляд, вернее, зародыш личного взгляда на то, каким ему, отечеству, надлежит стать уже сейчас и тем паче в будущем».
57. Зубкова Е. Ю. Послевоенное советское общество... Цит. соч. С. 63-64. Об «обещании Жукова» см. также многочисленные свидетельства, приведенные в работе «Человек в истории. Россия. XX век». М.: «Мемориал»/«Зве-нья», 2002. С. 351, 387, 402.
58. См. например: Симонов К. С. Глазами человека моего поколения. М., 1989.
59. По аналогии с «декабризмом», этой «либеральной заразой», под влиянием которой оказались многие офицеры русской армии после победоносной кампании в Европе в 1813-1815 годах, и которая вылилась в попытку государственного переворота в декабре 1825 года, после сообщения о смерти Александра I. По поводу страха перед «неодекабризмом» см. краткую цитату из речи, произнесенной в феврале 1945 года одним из политработников 2-го Белорусского фронта: «После войны 1812 года наши солдаты, увидевшие французскую жизнь, сопоставляли ее с отсталой жизнью царской России. Тогда это влияние французской жизни было прогрессивным, ибо оно дало возможность русским людям увидеть культурную отсталость России, царский гнет и т. п. Отсюда декабристы сделали свои выводы о необходимости борьбы с царским произволом. Но сейчас иное дело. Может быть, помещичье имение в Восточной Пруссии и богаче какого-то колхоза. И отсюда отсталый человек делает вывод в пользу помещичьего хозяйства против социалистической формы хозяйства. Это влияние уже регрессивно. Поэтому надо беспощадно вести борьбу с этими настроеними». (Цит. по: Сенявская Е. С Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М.: РОССПЭН, 1999. С. 187).
60. Выражение принадлежит Брюно Кабанесу. См.: Cabanes В. La demobilisation des soldats francais // Les Cahiers de la paix. № 7. Presses de FUniversite de Nancy, 2000. P. 55-65.
61. Беседа Геннадия Бурдюгова с Юрием Афанасьевым по случаю 45-ой годовщины Победы // «Комсомольская правда», 5 мая 1990. С. 3. Эту тему
361
впоследствии развивала и углубляла Елена Зубкова в упомянутых статьях и монографиях.
62. ГА РФ. 7523/65/579/98.
63. ГА РФ. 7523/65/583/87-88. О письмах и прошениях, направлявшихся в начале 30-х годов Михаилу Калинину, председателю Верховного Совета СССР (и, следовательно, формальному главе советского государства) см. статью «Дорогой Калинушка...» Письма крестьян Калинину, 1930» в данном сборнике.
64. Советская жизнь... Сост. Зубкова Е. Ю., Кошелева Л. П. и др. Цит. соч. С. 401-408.
65. Там же.
66. РГАНИ. 17/88/692/94.
67. РГАСЛИ. 17/125/5 L8/10.
68. См.: Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. 1934-1941. Cambridge: Cambridge University Press, 1998. P. 124.
69. Поляков Ю., Жиромская В., Киселев И. Полвека молчания: всесоюзная перепись населения 1937 года // Социологические исследования. 1990. № 7. С. 64-69.
70. См. статью «Переосмысление "Большого террора"» в данном сборнике.
71. Зубкова Е. Ю. «Послевоенное... Цит. соч. С. 103.
72. «Женщины свою потребность в церкви, в большинстве своем, объясняют еще и тем, что потеряли на фронте своих детей, не знают, где и как они похоронены, и что в связи с этим негде, кроме как в церкви, облегчить свое горе». Цит. в: Советская жизнь...Сост. Зубкова Е. Ю., Кошелева Л. П. и др. Цит. соч. С. 648.
73. Там же. С. 647.
74. РГАНИ. 17/122/188/4-5.
75. Там же. 17/125/407/20.
76. РГАСПИ. 17/88/693/2, см.: Зубкова Е. Ю. Послевоенное... Цит. соч. С. 105.
77. ГА РФ. 6991/1/289/166-168.
78. Там же.
79. ГА РФ. 6991/1/451/79-83; 113-135; 172-175.
80. Это дело стало предметом докладной записки министра госбезопасности В. С. Абакумова секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову (проект постановления Центрального Комитета «О массовом совершении религиозного обряда в день церковного праздника «крещение» в городе Саратове») и многочисленных передовиц в «Правде» («Саратовская купель»). Епископ Саратовский Борис был переведен в далекий уральский город, но местное партийное руководство отделалось только «выговором с занесением в карточку» // ГА РФ. 6991/1/451/303-305; Зубкова Е. Ю. Послевоенное... Цит. соч. С. 100.
81. Об этих проектах см. в первую очередь мемуары Анастаса Микояна (Так было. М.: «Вагриус», 1999).
82. См.: Werth N. L'amnistie du 27 mars 1953. La premiere grande sortie du Goulag// Communisme. № 42/43/44. 1995. P. 211-223.
ГЛАВА 17
Указы об ответственности за хищение и кражи от 4 июня 1947 года: апогей сталинских «законных репрессий»*
5 июня 1947 года «Правда» опубликовала на первой полосе текст двух Указов, принятых накануне Президиумом Верховного Совета СССР. Первый — об «уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества», второй — об «усилении охраны личной собственности граждан». Согласно первому указу кража или иное хищение колхозного или кооперативного имущества каралась 5-8 годами ИТЛ (7-10 годами, если речь шла о государственном имуществе). В случае повторного совершения преступления, группового хищения или хищения «в крупных размерах», приговор был еще более суровым — от 10 до 25 лет. Вторым указом предусматривалось наказание в виде 5-6 лет лагерей за кражу личной собственности. В случае повторного преступления или его совершения организованной группой наказание могло достигать 10 лет, 15 лет — в случае разбойного нападения, 20 лет — в случае повторного преступления или разбойного нападения организованной группы.
Приложение к этим указам не было опубликовано, а ведь оно касалось серьезного изменения законодательства о «мелких кражах на производстве». До тех пор, согласно закону от 10 августа 1940 года, эти хищения, особенно частые в условиях экономики хронического дефицита и низких зарплат, карались заключением на один год. Отныне вводилось наказание в 7-10 лет ИТЛ, как и за любую кражу «государственного имущества».
Указы от 4 июня 1947 года знаменовали собой резкий поворот в советской судебной практике. До тех пор большие сроки назначались почти исключительно «политическим», осуждавшимся на 10 лет ИТЛ — или больше — в ускоренном порядке внесудебными органами
* Les lois sur le vol du 4 juin 1947: Гapogee de la « repression legale» stalini-enne // B. Studer, H. Haumann (dir.). Sujets staliniens. Zurich: Chronos Verlag, 2006. P. 153-174.
363
или военными трибуналами. Количество приговоров на срок выше 10 лет, выносившихся обычными судами, в 40-х годах составляло порядка 100 в год. Что касается сроков от 6 до 10 лет, они в те же годы составляли 4-8 % всех приговоров1. С лета 1947 года наблюдался резкий скачок количества осуждений на длительные сроки: в 1946-1948 годах количество приговоров на срок более 10 лет, вынесенных обычными судами, возросло в 330 раз — со 161 в 1946 году до 51 111 двумя годами позже2; что касается числа приговоров на срок от 6 до 10 лет, оно увеличилось в 6 раз — с 44 391 до 260 4033. Эти радикальные изменения в уголовной практике стали прямым следствием применения указов от 4 июня 1947 года. За 6 лет (1947-1952) более полутора миллиона человек были осуждены за хищение «общественного имущества»4. Кроме того, около 700 тысяч человек были осуждены за кражу личной собственности5. Для первых средний срок составлял 8,7 лет, для вторых — 6 лет6. К моменту смерти Сталина только заключенные, осужденные по этим указам, составляли половину населения Гулага (1 241 919 человек из 2 526 402)7.
По каким причинам сталинский режим принял такие «злодейские законы» летом 1947 года? Почему «хищение и растрата государственного и общественного имущества» стали предметом столь активного преследования, что приговоры, выносимые по этим делам, зачастую были более суровыми, чем за изнасилование или убийство?
Сразу же отметим, что указы июня 1947 года имели известный прецедент: принятый пятнадцатью годами ранее закон от 7 августа 1932 года, по которому любая кража «общественного имущества» каралась 10 годами ИТЛ или смертной казнью. Этот закон был написан под диктовку самого Сталина8 в период экономической и социальной напряженности, ставшей следствием потрясений, вызванных насильственной коллективизацией деревни и ускоренной индустриализацией: летом 1932 года режим столкнулся с серьезным кризисом на «фронте заготовок», поскольку крестьяне, зачастую поддерживаемые колхозным руководством, активно сопротивлялись обрекавшим их на голод «нереальным заданиям» по поставкам сельхозпродукции государству. В 1946-1947 годах после катастрофического неурожая, не имевшего аналога в советской истории, режим столкнулся с еще одним кризисом, отличным от кризиса 1932 года, но сравнимым с ним по масштабам. В обоих случаях решающую роль в ужесточении политики режима сыграл социально-экономический контекст. Примечательно, что в 1932, как и в 1946-1947 годах реакция на кризис приняла ту же форму — криминализации модели поведения населения, вынужденного воровать, чтобы выжить. Сталин, действительно, всегда считал
364
воровство самой коварной формой общественного сопротивления. «Социализм, — писал он Лазарю Кагановичу 24 июля 1932 года, — не сможет добить и похоронить капиталистические элементы и индивидуально-рваческие привычки, навыки, традиции (служащие основой воровства), расшатывающие основы нового общества, если он не объявит общественную собственность (кооперативную, колхозную, государственную) священной и неприкосновенной»9. Известно, что он сам предложил закон 1932 года и лично ужесточил проекты указов 1947 года. Последние, очевидно, знаменовали возвращение, уже явно выраженное в других областях (методы восстановления народного хозяйства, усиление идеологического нажима в период ждановщины после относительного ослабления контроля в годы войны) к модели полицейского управления обществом, опробованной в 30-е годы.
Как показал Питер Соломон в своем фундаментальном труде о юстиции при сталинском режиме10, применение указов от 4 июня 1947 года, которые несоразмерно проступку карали мелкие хищения в колхозах, на предприятиях, железных дорогах и в торговой сети, вызвало определенное отторжение со стороны части высшего политического руководства и даже отказ сотрудничать у части судебного аппарата, проводившего в жизнь данные законы11. Исключительно репрессивная реакция на общественно-экономический кризис привела к очевидным перегибам, жертвами которых в первую очередь стали наименее защищенные слои населения — вдовы фронтовиков, вынужденные воровать, чтобы кормить оставшихся на их попечении детей, молодые маргиналы, инвалиды войны. Бесконечные письма и прошения свидетельствовали о непонимании и ощущении несправедливости, которое испытывал «простой народ», столкнувшись с этими указами. Как и все сталинские репрессивные кампании, та, что последовала за принятием указов от 4 июня 1947 года, проводилась хаотично, чередуя массовые осуждения с избирательными амнистиями, которые держалисьв секрете, чтобы закон не потерял своей «эффективности». Абсолютному большинству жертв этого ультрарепрессивного законодательства, внесшего значительный вклад в резкий рост числа заключенных Гулага, начиная с 1947 года (на 39 % с 1947 по 195012), пришлось ждать смерти Сталина, чтобы получить освобождение по амнистии от 27 марта 1953 года.
Летом 1946 года стало очевидно, что взятое Сталиным обязательство отменить карточную систему, введенную в 1940 году, невыполнимо. Страшная засуха поразившая центральные области России, Нижнюю и Среднюю Волгу, Украину и Молдавию, проливные дожди в Сибири и Казахстане еще более ухудшили и без того сложную об
365
становку в советском сельском хозяйстве; ему не хватало ни рабочей силы вследствие военных потерь (трудоспособное население сельских районов уменьшилось на 15 миллионов человек), ни техники (по сравнению с 1940 годом промышленность, полностью переведенная на военные рельсы, дала колхозам в 1945-1946 годах в 10 раз меньше тракторов и в 50 раз меньше комбайнов)13. Все предвещало очень плохой урожай, еще хуже того, что был в 1945-м, а он составлял лишь 60 % от уровня 1940 года. Несмотря на эти далеко не радужные перспективы, правительство отказалось сокращать объем государственных резервов и обязательных поставок. Оно предпочло повысить цены на выдававшиеся по карточкам товары, сократить контингент тех, кто имел на них право, и любой ценой выполнить план заготовок, невзирая на неурожай.
6 сентября 1946 года правительство приняло решение повысить на 100-200 % пайковые цены на основные товары. Эффект от такого повышения цен должен был психологически компенсироваться небольшим снижением (порядка 10-20 %) «коммерческих цен» на товары, находящиеся в свободной продаже, и символическим повышением пенсий и самых низких зарплат. В совместном постановлении Совета министров и ЦК эти меры оправдывались ростом трудностей снабжения, вызванных неурожаем, и признавалось, что «здесь потребуются жертвы со стороны рабочих, служащих и крестьян ради общего дела. Нужно иметь в виду, что без серьезных жертв невозможно ликвидировать тяжелое наследие войны»14. Осознавая, какое влияние эти меры окажут на примерно 80 миллионов советских граждан, охваченных карточной системой, введенной в 1940 году, правительство, поначалу сообщило о них только партийным активистам. Реакция и вопросы последних должным образом анализировали на самом высоком уровне, поскольку Сталин лично составлял те ответы, которые активисты должны были давать на вопросы «простых» граждан после 16 сентября, когда новость о повышении цен, наконец, будет обнародована15. В кратком официальном сообщении, опубликованном в прессе, не упоминались ни «жертвы» населения, ни неурожай; «временное» повышение пайковых цен представлялось как подготовительная мера, возвещавшая будущую отмену карточной системы и конец лишений.
В действительности готовилась другая мера, с драматическими последствиями. 23 сентября министр заготовок СССР Б. А. Двинский отправил Сталину тревожную записку, в которой объяснял, что из-за неурожая в 15 областях РСФСР, в Молдавии, на Украине и в Казахстане «нет возможности жить с тем же размахом, как мы
366
живем в данное время. [...] Мы быстро проедаем наши хлебные запасы. [...] Прошу, тов. Сталин, дать указание немедленно сократить расход по всем статьям. Нельзя иметь такие огромные контингента снабжения (чуть не полстраны), и такие высокие нормы в в исключительно неурожайный год»16. Спустя четыре дня Политбюро приняло постановление «Об экономии в расходовании хлеба», которым предусматривалось снижение норм снабжения для иждивенцев и детей, а главное, уменьшение количества имеющих право на пайковое снабжение с 87 до 60 миллионов человек17. Из 27 миллионов человек, которых с октября должны были вычеркнуть из списков, 23 миллиона проживало в малых городах и сельской местности: сельхозрабочие и служащие совхозов и машинно-тракторных станций, сотрудники малых и средних предприятий второстепенного значения, железнодорожники, преподаватели, почтальоны и другие лица, занятые в кооперативном и государственном секторах.
Как отреагировало на эти меры население? С растерянностью, если судить по многочисленным сводкам, касающимся «настроения населения в связи с мерами по экономии в расходовании хлеба»18. То, как освещались эти меры, поэтапно и с многочисленными недомолвками, способствовало росту недоверия по отношению к истинным намерениям руководителей страны и распространению бесчисленных слуховюб эпидемии самоубийств среди отчаявшихся работниц, которые были уже не в состоянии обеспечить своих детей; о неизбежности новой войны; о неведении Сталина (Сталин не знает обо всех тех безобразиях, которые творятся у нас стране); о существовании заговора, направленного, на то, чтобы заткнуть глотку простым рабочим19. К растерянности прибавлялось чувство глубокого разочарования, особенно остро выраженное у фронтовиков: «За что я воевал? На фронте не убили, так здесь хотят уморить голодом не только меня, но и семью» — эти горькие слова фронтовика, подслушанные в вологодском магазине № 18 (и переданные в компетентные органы), безусловно, отражали общее настроение: «Нужно теперь больше воровать, иначе не проживешь» — таков был общий глас «простых граждан», подслушанный осведомителями в бесконечных очередях из сотен, а то и тысяч человек, которые в эти неспокойные дни сентября 1946 года выстраивались перед продуктовыми магазинами. Глас, считавшийся властями проявлением «мятежных» настроений20.
Одновременно росло напряжение на «фронте заготовок». Каждый год, начиная с июля, первого месяца государственной заготовительной кампании, на реализацию плана мобилизовалась вся энергия местных партийных руководителей. 27 июля 1946 года Сталин от
367
имени Совета министров СССР и Жданов от имени Центрального Комитета разослали в обкомы длинный циркуляр с красноречивым названием «О мерах по обеспечению сохранности хлеба, недопущению его разбазаривания, хищения и порчи».
В тексте указывалось, что разбазаривание и хищение зерновых приняло угрожающие масштабы. Далее следовало описание бесчисленных приемов (поддельные квитанции, обвес, массовые хищения во время перевозки зерновых и т. д.), которыми по цепочке пользовался целый ряд лиц: ответственные за хранение зерна, шоферы, железнодорожники, председатели колхозов, местные партийные руководители. Для борьбы с «массовыми хищениями» циркуляр предлагал целую серию мероприятий, направленных против фальсификаций — от проверки весов, использующихся для взвешивания, и усиления охраны элеваторов до набора тысяч новых сторожей, надежных в профессиональном и социальном плане. Один из пунктов текста касался ускорения расследования — в срок, не превышающий 10 дней — дел по хищению и разбазариванию; по отношению к расхитителям и расточителям должны были быть приняты самые жесткие меры, в том числе те, которые были предусмотрены законом от 7 августа 1932 года, уже практически не применявшимся21.
В последние месяцы 1946 года положение на «фронте заготовок» только ухудшалось. В районах, пораженных засухой, задания по сдаче хлеба, хотя и были пересмотрены в сторону понижения, оставались нереальными, несмотря на растущее давление Центра, увольнения местных руководителей, массовые аресты председателей колхозов, обвиненных в «срыве плана». К началу ноября план в масштабах страны был выполнен лишь на 52 %, хотя до конца года оставалось всего два месяца. Тогда правительство решило прибегнуть, как и в 1932 году, к отправке в некоторые ключевые регионы «уполномоченных» самого высокого уровня: Анастаса Микояна в Казахстан, Георгия Маленкова в Сибирь, Лаврентия Берия и Льва Мехлиса в Краснодарский край, Лазаря Кагановича в Курганскую область, а затем на Украину. Каждый из «уполномоченных» должен был «обеспечить давление» на ход хлебозаготовок. Указания, которые 25 ноября 1946 года Г. М. Маленков давал руководителям Новосибирского обкома ВКП(б), проливают свет на настроения сподвижников Сталина и на их методы. «Во многих районах области под прикрытием рассуждений о неоходимости устанавливать колхозам на пятидневку так называемые реальные задания о сдаче хлеба государству фактически проводится гнилая, антигосударственная линия на свертывание хлебозаготовок. [...]
368
Вы обязаны были во время вскрыть эту гнилую линию ряда секретарей райкомов партии и председателей райисполкомов. Однако этого не сделали. [...]
За последние дни мы специально проверили, как на деле осуществляется повседневное оперативное руководство хлебозаготовками со стороны райкомов партии и райисполкомов. Должен сказать, что в результате этой проверки установлены крупные недостатки. Многие секретари райкомов партии и председатели райисполкомов весьма неумело руководят хлебозаготовками и не хотят вложить должного труда в дело руководства заготовками. Нет оперативности в руководстве хлебозаготовками, отсутствуют ежедневные задания для колхозов по сдаче хлеба государству, а следовательно нет и проверки выполнения ежедневных заданий. [...]
Установите такой порядок, чтобы уполномоченные райкома партии и председатели колхозов обязательно доносили секретарю райкома партии или председателю райисполкома, сколько хлеба вывезено колхозом на заготовительный пункт. [...] Обком партии со, своей стороны, должен установить порядок ежедневного личного доклада по телефону секретарю райкома партии о ходе хлебозаготовок. Сейчас особенно важно на деле обеспечить ежедневное оперативное давление на ход хлебозаготовок»22.
Всего через несколько недель «давление» принесло ощутимый результат: к середине декабря 1946 года в государственные элеваторы поступило более 16 миллионов тонн зерновых, или 77 % от установленного плана. Окончательный итог, подведенный в конце января 1947 года, составлял 17,5 миллионов тонн, или 44 % от урожая — невиданный доселе процент23. После удовлетворения минимальных нужд 60 миллионов советских граждан, охваченных карточной системой, около 5 миллионов тонн отправили в государственные закрома и более 1 миллиона тонн — на экспорт24. За этот успех на «фронте заготовок» дорого заплатили десятки миллионов крестьян. В ноябре-декабре 1946 года некоторые области Центральной России (Калужская, Рязанская, Воронежская, Пензенская), Нижней и Средней Волги, южной Украины и Молдавии начали испытывать дефицит продовольствия, люди недоедали. В следующие месяцы это явление, распространявшееся вширь (оно затронуло более половины советского населения, или 90-100 миллионов человек25), переросло в перечисленных выше регионах в массовый голод, унесший по меньшей мере миллион жизней. Наиболее уязвимой была сельская местность, особенно в районах, пораженных засухой и неурожаем 1946 года; впрочем, не обошел голод и города, в которых по-прежнему дейст
369
вовала пайковая система снабжения, обеспечивавшая удовлетворение минимальных потребностей: с заводов и строек Сталинграда, Ростова-на-Дону, Красноярска, Ярославля, Новосибирска и даже Ленинграда сообщали о многочисленных случаях «алиментарной дистрофии»26.
Именно в таких драматических обстоятельствах правительство развернуло кампанию по борьбе с хищениями, которые считались главным бедствием и основной причиной потерь государства в ходе заготовок (в деревнях) и признаком глубокого социального хаоса (в городах). Инициатива шла с самого верха. 17 декабря 1946 года все областные комитеты партии получили телеграмму Сталина. В ней бичевались антигосударственные элементы, которые умышленно организуют неправильную молотьбу зерна, чтобы оставлять большое количество зерна с соломой, прячут зерно в стогах, все это в сговоре с местными партийными и советскими организациями, с судьями и прокурорами, которые не замечают этих преступных действий. Необходимо заставить партийные советские организации вести борьбу с этими антигосударственными действиями, разоблачать и судить расхитителей и расточителей зерновых, искать укрытые запасы и возвращать их государству»27. В ходе чрезвычайно напряженной заготовительной кампании 1946 года беспрецедентно высокое число председателей колхозов, работников сельсоветов, сторожей элеваторов было арестовано и осуждено за кражу или хищение. Тысячи председателей колхозов осудили за выдачу натуроплаты колхозникам до того, как колхоз выполнил план обязательных поставок государству. В течение одного только 1946 года более 12 500 председателей колхозов и 6900 работников сельсоветов предстали перед судом, абсолютное большинство — за хищения или растаскивание колхозного имущества. В некоторых областях наказанию подверглись до четверти председателей колхозов28.
Многостраничный отчет, присланный Берии 30 декабря 1946 года министром юстиции Рычковым, показывает, тем не менее, что многие ответственные работники были наказаны за реальные хищения, от которых не выигрывали рядовые колхозники. В этом тексте приводятся интересные детали о крайнем разнообразии краж, совершавшихся зачастую в особо крупных размерах колхозным руководством в сговоре с работниками государственных элеваторов и даже некоторыми инспекторами министерства заготовок. Большое количество зерна, которое должно было поступать на государственные заготпункты, продавалось местными функционерами на рынке с целью наживы. Эти нарушения были, вероятно, не менее частыми, чем «са
370
мовольная выдача ссуд» колхозникам. В отчете министра юстиции критиковалась медлительность при расследовании дел (1-2 года) перегруженными ими органами, а главное, то, что лишь 2 % приговоров было вынесено по закону от 7 августа 1932 года. Таким образом, из 53 359 человек, осужденных за хищение или разбазаривание зерновых в июле-ноябре 1946 года, только 1146 приговорили к 10 годам лагерей. Такое отношение, заключал Рычков, могло лишь поощрять хищения, волна которых, по утверждению министра юстиции, постоянно нарастает и захватывает все сферы общественной жизни29.
Как обстояло дело в реальности? В 1946 году число осужденных за кражу достигло самого высокого уровня с 1932 года: более 527 тысяч (что на 23 % превысило итоги 1945 года)30. В этот год резко выросли показатели по всем видам хищений — и «общественного имущества», и личной собственности. Крайняя нехватка потребительских товаров и резкое снижение уровня жизни рабочих, последовавшее за повышением цен на товары первой необходимости, повлекли за собой увеличение числа несунов на некоторых предприятиях, особенно текстильных. Так, в одной только Ивановской области во второй половине 1946 года было арестовано более 9600 рабочих за «кражу ткани или ниток с предприятия». «Эти аресты, — уточнялось в спецсообщении, отправленном 10 февраля 1947 года в Центральный Комитет, — соответствуют лишь малой части совершенных преступлений»31. На некоторых предприятиях рабочих, пойманных с поличным, было так много (до 40 %, например, на ташкентском текстильном комбинате)32, что руководство завода опустило руки и перестало передавать дела в милицию или прокуратуру. Когда дело доходило до суда, их часто осуждали условно или приговаривали к исправительным работам без тюремного заключения (что на практике сводилось к удержанию 25 % заработка). Что касается краж личной собственности, они также значительно выросли — как кражи без применения насилия, так и разбойные нападения33. Так, в Ивановской и Владимирской областях, хотя их обошли разрушения войны и послевоенные националистические движения, то есть те явления, которые долго сказывались на уровне социального насилия в таких регионах как Белоруссия или Западная Украина, количество краж и разбоев в 1946 году резко выросло (на 75 % по сравнению в 1945 годом). «В результате большого количества случаев хулиганства, грабежей и разбоя в области и распространения провокационных слухов население городов и райцентров настолько напугано, что после 8 часов вечера боятся выходить из квартир. [...] Многие граждане в вечернее время не впускают в квартиры агитаторов, выделенных для проведения агитационной работы в связи
371
с выборами в Верховный Совет Союза СССР»34, — отмечалось в марте 1946 года в сообщении руководителя Комиссии партийного контроля Владимирской области. Не только высокопоставленные чиновники информировали о росте преступности, частично связанном со значительным количеством оружия, находящегося на руках у населения35. Проверенные цензурой письма простых граждан, , свидетельствуют о растущем беспокойстве горожан перед лицом разбойных нападений и краж, а также о бездействии коррумпированной и неэффективной милиции, о мягкотелости судей36. Будучи прекрасно осведомленными об этих настроениях, власти на самом высоком уровне весной 1947 года решили серьезно ужесточить уголовную ответственность за все кражи и хищения, в условиях социально-экономической напряженности сведя воедино разнородные преступления и правонарушения.
До тех пор большая часть краж подпадала под действие статьи 162 Уголовного кодекса, которая предусматривала сроки от 3 месяцев тюрьмы (кража без применения насилия, совершенная впервые) до 2 лет ИТЛ (предумышленная кража государственного имущества, совершенная повторно). В январе 1947 года министерство юстиции и прокуратура СССР подготовили записку, с предложением ужесточить санкции, оставив, тем не менее, судьям большую свободу маневра: кража без применения насилия, совершенная впервые, будь то хищение «общественного имущества» или личной собственности, должна была караться сроком от 3 месяцев до 3 лет; что касается умышленной кражи, повторной или совершенной группой лиц, за нее отныне грозил срок от 2 до 7 лет ИТЛ. Примечательное новшество по сравнению с действовавшим законодательством: хищение «общественного имущества» и кража личной собственности по этому проекту карались с одинаковой суровостью37.5 марта Политбюро предложило создать комиссию по разработке нового закона о хищении38. В апреле эта комиссия представила результаты своей работы: предложенные ею санкции были еще более суровыми, чем предусмотренные январской запиской, в особенности, что касалось наказания за «хищения общественного имущества», каравшегося более строго, чем кража личной собственности (до 4 лет ИТЛ в случае кражи без применения насилия и совершенной впервые и до 10 лет в случае повторно-то преступления или преступления, совершенного группой лиц)39. Переданные Сталину, эти предложения были еще более ужесточены, причем дважды в мае и начале июня (накануне обнародования указов) лично генсеком, который взял дело в свои руки, как и 15 лет назад во время составления и утверждения закона от 7 августа 1932 года40.
372
В течение следующих месяцев министр внутренних дел Круглов регулярно (раз в месяц) информировал Сталина о действии закона41. Если верить донесениям обкомов, которые у них стали требовать сразу же после утверждения закона, он немедленно возымел эффект, настолько сильным было впечатление населения от строгости санкций. «На рыбном заводе г. Азова Ростовской области до опубликования Указа об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества ежедневно в проходной отбирали у рабочих 450-500 кг рыбы, после ознакомления рабочих с Указом хищение рыбы значительно сократилось. В г. Владимире на комбинатах "5-ый октябрь" и "Комавангард" за время, прошедшее после опубликования Указа, не зарегистрировано ни одного случая хищения, тогда как раньше ежедневно задерживалось по 100 и более человек с тканью и другими материалами», — можно прочитать в отчете об «откликах населения на указы от 4 июня 1947 года» от 12 июня 1947 года42. Впрочем, к этому времени население еще не было информировано об ужесточении (предусмотренном секретным дополнением к закону) санкций за вынос продукции с предприятия (7 лет ИТЛ вместо 1 года)43. Но слухи о наказаниях, казавшихся тем более суровыми, что о них ничего не было известно, уже широко распространились в народе. В записке Круглова от адресованной 12 июля 1947 года, адресованной Сталину, министр внутренних дел, не колеблясь, утверждал, что кражи на предприятиях уменьшились за месяц на 60-75 %, и что «преступный мир в шоке», о чем свидетельствует тот факт, что «профессиональные воры» сами являлись в милицию в надежде воспользоваться шансом на «перевоспитание»!44 Тем не менее, по крайней мере, в первое время количество вынесенных приговоров не только не уменьшилось, а резко возросло, поскольку власти оказывали сильное давление на милицию, судей и прокуроров, призывая «нанести решительный удар по воровству». В 1947 году было осуждено около 750 тысяч человек, из них две трети — за хищение «общественного имущества»45. По отношению к 1946 году рост числа приговоров составил порядка 45 % (и более 70 % по сравнению с 1945). А главное, выносимые приговоры были по суровости несопоставимы с теми, что имели место ранее.
Проведение в жизнь указов от 4 июня 1947 года осуществлялось по тому же принципу, что и все крупные политико-репрессивные кампании, проводившиеся с начала 30-х годов: первый этап (несколько месяцев), отличавшийся особой агрессивностью, мобилизацией милицейского и судебного аппарата, значительным ростом числа приговоров, поскольку судей, прокуроров и милицию призывали
373
«делать цифру»; затем, с начала 1948 года, ослабление «репрессивного рвения». В 1948 году 275 тысяч человек было осуждено за хищение «государственного имущества» (на 45 % меньше, чем в 1947) и 117 тысяч — за кражу «личной собственности»46. Количество выносимых приговоров в следующие годы стабилизировалось (на уровне 250 тысяч в год), но наказания оставались очень суровыми47. Наряду с этим произошли значительные изменения в социальном составе жертв этого репрессивного законодательства. Первый этап кампании ударил прежде всего по наиболее уязвимым элементам общества, особенно колхозникам (преимущественно вдовам фронтовиков), вынужденным воровать, чтобы выжить, составившим более половины осужденных в 1947 году48. Рабочие, на которых пришлось более трети приговоров, также заплатили высокую цену49. Начиная с 1948 года, когда была отменена карточная система и возобновилась активная торговая деятельность, в первом ряду осужденных оказались работники кооперативной торговли и государственных магазинов, в то время как количество приговоров за незначительные кражи сельскохозяйственной продукции уменьшилось50. В уже цитировавшемся отчете, представленном генеральным прокурором СССР Сталину в июне 1950 года, это явление рассматривалось с положительной точки зрения: оно свидетельствовало о стремлении судей и прокуроров положить конец «перегибам», жертвами которых в первые месяцы после принятия закона стали наиболее уязвимые элементы общества, а также малолетние правонарушители31.
Всплеск репрессий во второй половине 1947 года немедленно привел к массовому притоку новых заключенных в Гулаг: пришлось спешно открывать 27 новых лагерей, чтобы принять еще 400 тысяч вновь прибыших52. В течение одного только 1947 года население Гулага увеличилось на 470 тысяч человек; этот рост на 27 % был связан с притоком заключенных, осужденных по закону от 4 июня 1947 года53. Среди них женщины составляли значительную часть (32,7 %). Примечательно, что лишь 8 % осужденных за кражу были рецидивистами34. 12 % осужденных за кражу (около 90 тысяч человек) не достигли 18 лет (из этого числа четверти было меньше 16 лет)33. Большая часть из них помещалась исправительные колонии для несовершеннолетних. На осуждение десятков тысяч молодых людей на срок, абсолютно непропорциональный тяжести правонарушения36, очень быстро отреагировало политическое руководство. 17 сентября 1947 года Н. М. Михайлов, секретарь Центрального Комитета ВЛКСМ, отправил А. Жданову записку, в которой обращал внимание последнего на осуждение детей и под
374
ростков (12-15 лет) на длительные сроки (свыше 5 лет!). Так, по указам от 4 июня 1947 года только в июне-июле того же года в Москве было осуждено 410 детей и подростков. В том числе, Маре-ев Б. И., 13 лет, 6 лет колонии за кражу у своей сверстницы, некой Булановой, 600 граммов хлеба; Худяков А. Ф., 14 лет, 5 лет колонии за кражу одной пары детских ботинок и 134 рублей; Баранов Б. К., 15 лет, семь лет колонии за кражу на ткацкой фабрике «Вождь пролетариата» 500 граммов крахмальной муки стоимостью 1 рубль 65 копеек. Процитировав длинный список примеров такого же порядка, секретарь ЦК комсомола предложил применять закон от 4 июня 1947 года к несовершеннолетним 12-16 лет «только в исключительных случаях»5'. Вскоре два высокопоставленных сотрудника Управления кадров ЦК отправили новую записку секретарям ЦК, касающуюся «серьезных недостатков в практике применении Указов Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 года в отношении несовершеннолетних», в которой воспроизводилась в основном точка зрения Н. М. Михайлова58. 27 октября секретариат ЦК создал специальную комиссию, которой было поручено изучить «серьезные недостатки в практике применения Указов Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 года в отношении несовершеннолетних»59. 18 ноября министр юстиции Рычков разослал судьям и прокурорам секретный циркуляр, в котором предлагалось широко использовать 51-ю статью Уголовного кодекса (разрешающую выносить наказания ниже минимального предела, установленного законом) по отношению к лицам, не достигшим 16 лет60. Напомним, что с 1935 года уголовная ответственность в СССР начиналась с 12 лет; в 1947 году 23 800 детей от 12 до 16 лет были осуждены за кражу61! Вмешательство министра юстиции было подкреплено в феврале 1948 года постановлением пленума Верховного суда, который напомнил, что указы от 4 июня 1947 года были направлены против преступных элементов, которые отказываются «честно работать», а не против несовершеннолетних, совершивших преступление «по неосторожности». В результате произошло значительное снижение количества приговоров, вынесенных несовершеннолетним62. Чуть позже, в мае 1948 года смелое выступление журналистки «Правды» А. Абрамовой также позволило ознакомить власти с «перегибами» закона по отношению к другой особенно уязвимой категории населения — вдовам фронтовиков и женщинам, воспитывающим маленьких детей. В длинном письме, направленном 18 мая 1948 года Андрею Жданову, А. Абрамова приводила результаты расследования, которое она провела в судах Московской
375
и Ивановской областей. Оно выявило жуткую картину условий жизни работниц и крестьянок, вынужденных воровать, чтобы выжить и приговаривавшихся к длительному заключению в лагерях судами, натасканными на бездушное применение нового закона: 7 лет лагерей за кражу 170 граммов масла в молочном магазине, 400 граммов сахара на заводе, буханки хлеба в магазине, метра ткани и т. д. Абрамова описывала образцовых работниц или колхозниц, которые почти все были вдовами фронтовиков, и на попечении которых находились малолетние дети и престарелые родители. Прежде чем пойти на кражу, многие из них безуспешно просили о материальной помощи, в которой им отказывали. Журналистка подчеркивала, что после вынесения приговора у матерей-одиночек зачастую не было другого выбора, кроме как взять своего ребенка с собой в лагерь, где его помещали в «дом малютки» при женском лагере63. А ведь минимальная стоимость содержания ребенка в Гулаге составляла по данным Абрамовой 6000 рублей в год, а заключенной — 5000 рублей. Эти расходы намного превосходили ту выгоду, которую государство надеялось извлечь из принудительного труда заключенной. Помимо этого такие приговоры «очень плохо воспринимались» рабочим миром, который видел в несоразмерно суровом наказании «воровок» вопиющую несправедливость. Наконец, писала Абрамова, «столь суровые и несправедливые меры никак не могут способствовать развитию положительного отношения к социалистической собственности; они только усиливают общее чувство страха среди населения, наносят неизлечимую травму и разрушают тысячи семей». В заключение журналистка предложила создать комиссию по пересмотру приговоров такого типа, внести в закон дополнение, смягчающее наказание для женщин, имеющих малолетних детей и беременных, и ввести на предприятиях «товарищеские суды», которые будут рассматривать дела по хищению и предлагать административные взыскания и денежные штрафы без заключения64. Письмо Абрамовой, переданное председателю Президиума Верховного Совета Н. Швернику, а также генеральному прокурору СССР, министру юстиции и председателю Верховного суда, очевидно, не осталось незамеченным. 16 июня 1948 года высокопоставленный сотрудник Президиума Верховного Совета направил Н. Швернику проект, предусматривавший отмену уголовного наказания за мелкие кражи на сумму менее 50 рублей, повторное введение в силу закона от 10 августа 1940 года для мелких краж, совершенных вторично, и объявление амнистии для беременных женщин и матерей с малолетними детьми, осужденных по закону
376
от 4 июня 1947 года65. 29 июня председатель Президиума Верховного Совета передал Андрею Жданову свое заключение. Ссылаясь на многочисленные жалобы и ходатайства о помиловании, поступиав-шие в Верховный Совет, и некоторые особо суровые приговоры, кассированные генеральной прокуратурой СССР, Шверник признал «ошибочным» принятое 22 августа 1947 года Пленумом Верховного суда СССР решение, предписывающее судам более не прибегать к закону от 10 августа 1940 года при рассмотрении дел о мелких кражах. Тем не менее, Шверник не рискнул выступить в поддержку отмены уголовного наказания за мелкие кражи на сумму менее 50 рублей, ограничившись предложением судам переквалифицировать на «мелкое хищение», карающееся одним годом лишения свободы, кражи, совершенные беременными женщинами или женщинами с малолетними детьми, и провести в отношении последних амнистию. Наконец, он отверг предложение Абрамовой о товарищеских судах66. В Политбюро отказались дать ход этой инициативе. Примечательно, что в апреле 1951 года министр юстиции К. Горшенин, генеральный прокурор Г. Сафонов и председатель Верховного суда А. Волин в совместном письме, адресованном Сталину, выступили с той же просьбой, что и Шверник двумя с половиной годами ранее: для мелких краж, совершенных впервые, восстановить закон от 10 августа 1940 года (считавшийся, напомним, в момент его принятия исключительно суровой мерой «военного времени»)67. Безрезультатно. Единственным способом избежать тягот заключения оставалась амнистия. По инициативе прокуратуры и министерства юстиции было проведено множество амнистий, оставшихся в секрете: 22 апреля 1949 года амнистия в отношении беременных женщин и женщин, имеющих малолетних детей68; 26 сентября 1950 года — в отношении несовершеннолетних, осужденных впервые и уже отбывших как минимум год заключения69. Воспользовавшиеся амнистией — около сотни тысяч человек — в то же время представляли собой незначительное число по отношению к общему количеству жертв сверхрепрессивного законодательства, введенного указами от 4 июня 1947 года.
В действительности, наиболее эффективную социальную защиту от суровости закона мог гарантировать только судебный корпус, а также — в более общем смысле — сотрудники органов, председатели колхозов, директора предприятий и работники кадровых служб, от которых зависело, сообщить или обойти молчанием совершенную кражу. По данным Питера Соломона, в 1951-1952 годах судьи первой инстанции вынесли приговоры более мягкие, чем это было пре
377
дусмотрено законом (или пригворили к условному наказанию) по 18-21 % дел о кражах — число, значительно превышающее показатели (3-7 %) первых месяцев действия указов от 4 июня 1947 года70 после их обнародования. Снисходительное отношение колхозного руководства и руководства предприятий и к кражам, и к прогулам без уважительной причины (подпадающих под законы от 26 июня 1940 года и даже 26 декабря 1941 года71) подтверждается массой документов. Оно является лейтмотивом многочисленных донесений обкомов партии. Приведем всего один пример. «На Керченском заводе № 532, — читаем в донесении от 27 апреля 1951 года, — в прошлом году было задержано более 2 тысяч рабочих с продукцией, украденной в мастерских. А контролеры не составили ни одного протокола, руководство ни об одном случае не сообщило в милицию и не дало хода ни одному делу»72. Такие ситуации были довольно частыми; нечто похожее мы наблюдаем и в случаях с «трудовым дезертирством». Несмотря на драконовское законодательство, действовавшее до 1948 года на многих оборонных предприятиях и на всей железной дороге, сотни тысяч рабочих шахт и предприятий тяжелой промышленности (особенно в Кузбасе и Донбасе) «дезертировали» в послевоенные годы. Но задерживали и наказывали лишь небольшую их часть73. Понятно, репрессивная машина действовала со сбоями, и миллионам «воров» и «беглецов» удавалось скрыться. Тем не менее, указы от 4 июня 1947 года, благодаря которым в основном пополнялось население Гулага в послевоенные годы, воспринимались «простым народом» как ужасная несправедливость. Об этом свидетельствуют бесконечные просьбы о милосердии, адресованные руководству страны близкими заключенных, письма простых граждан, которые указывали на несправедливость закона и требовали если не отмены, то, по крайней мере, внесения поправок. Просьбы направляли по случаю семидесятилетнего юбилея Сталина, который, как надеялись, будет сопровождаться амнистией.
Статистические данные канцелярии председателя Верховного Совета, номинального главы советского государства, показывают резкий прирост в послевоенные годы количества писем и прошений, направлявшихся М. Калинину (до его смерти в 1946 году) и его преемнику Н. Швернику, а также личных обращений: с 283 тысяч в 1945 году их число выросло до 456 тысяч в 1949 году, затем стабилизировалось на уровне 320-330 тысяч в год74. Среди них просьбы о помиловании и пересмотре приговоров стоят на первом месте. В 1948 году, например, 36 200 человек лично обратились с просьбой такого рода в канцелярию председателя Верховного Со
378
вета, в то время как более 23 ООО направили Н. Швернику просьбу о помиловании в письменной форме75. К тому же десятки — если не сотни — тысяч писем ежегодно направлялись другим партийным руководителям: Сталину, Ворошилову, Андрееву, Молотову, Жданову76. Анализ этой формы прямого и личного обращения к власти здесь рассматриваться не будет, он уведет нас в сторону77. В рамках этой статьи мы ограничимся цитированием двух писем «во власть», посланных председателю совета по делам колхозов А. Андрееву и К. Ворошилову, заместителю председателя Совета министров. Они, каждое по-своему, свидетельствуют о том, как «простые граждане» воспринимали тяжесть и несправедливость «злодейских законов» от 4 июня 1947 года.
Жалоба тов. Андрееву А. А.
от многодетной матери Беличенко Евгении Васильевны 12 января 1949 года
Уважаемый тов. Андреев, я вас прошу разобрать мою жалобу по поводу моей дочери Иванковой Марии Никитичны. Уважаемый тов. Андреев, моя дочь, Иванкова Мария Никитична осуждена сроком на 7 лет. Тов. Андреев, Иванкова Мария совершила кражу в колхозном саду 47 г. 4 июля сорвала яблок в пазуху 4 кг 400 гр, за что получила 7 лет. Уважаемый тов. Андреев, что заставило Иванкову совершить кражу в колхозном саду: сего время был год очень трудный, а у меня семья 9 душ детей, из них была трудоспособная дочь Иванкова М. Н. и сын Беличенко В. Н., из них 3 инвалида, двое явные калеки, а один сын отрезало ногу поездом, сама я многодетная, имею 57 лет, а остальные дети несовершеннолетние. В этот год мои дети были пухлые от голода, и сама Иванкова М. Н. была пухлая, голодная смерть очень страшная ей казалась, и Иванкова М. Н. решила пойти на преступления — совершить кражу яблок, чтобы было возможность сварить с травы борща и закислить этими яблоками сваренную для детей траву. Тов. Андреев, прошу чем-либо смилуйте дочь Иванкову М. Н., так как она виновная, но такое строгое наказание прошу вас помиловать. Иванкова работает в Сталинграде на восстановлении Сталинграда. Адрес и.о. 6/п/я/ЛК 152.
Уважаемый тов. Андреев, прошу не отказывать.
Беличенко Е. В., Ростовская область, Красногвардейский район, пос. Сулино, хутор Пролетарка78.
379
Коллективное письмо рабочих завода Уралмаш К. Е. Ворошилову.
5 декабря 1949 года
Многоуважаемый Клементий Ефремович!
Мы, группа рабочих и работниц, обращаемся к Вам с большой просьбой. 21 декабря исполняется 70 лет со дня рождения нашего любимого, родного Иосифа Виссарионовича Сталина. Эта большая дата для нас и для трудового народа всего мира. Мы вас просим, Клемент Ефремович, по случаю этой великой даты поговорить от имени рабочих и работниц с Иосифом Виссарионовичем. Если не с ним, то с председателем Президиума Верховного Совета СССР тов. Шверником, насчет амнистии заключенным, т. е. находящимся людям в лагерях и колониях. Так находятся наши советские люди. Всем известно, что война подействовала на нашу советскую жизнь и на наших людей. Сама жизнь заставляла делать преступления. Продуктов питания не хватало, и люди вынуждены были продолжать жить за счет другого, т. е. воровать. Сейчас томятся в тюрьмах больше половины людей исключительно за мелкую кражу, есть люди, которые получили по 7 лет тюремного заключения за хищение 2-х кг мерзлой картошки, и большинство этих людей молодежь. Среди которых находятся и наши дети.
Безусловно, эти люди занимались хищением не из-за хорошей жизни. В настоящее время на наших глазах с каждым днем наша жизнь улучшается, жизнь становится радостнее, и совершенно прекратились преступления по хищению, и пройдет немного времени, совсем исчезнет из нашей среды это позорное явление. Мы получаем письма от наших детей и родственников из лагерей и колоний, которые пишут, что они согласились бы работать по 10-12 часов, только бы находиться на воле и на производстве около нас. Мы просим освободить только людей, которые находятся в колониях за хищение, за мелкую кражу, т. е. по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 1947 г.
Правда, этот слух о том, что будет амнистия, уже давно ходит среди народа. Может быть, она и действительно будет. Но мы бы хотели, чтобы она совпала с такой великой датой, как день рождения вождя пролетариата, наша радость увеличилась бы вдвое.
Клементий Ефремович! Думаем, что вы нас поймете, что эти слова сказаны от всего сердца великому человеку, как вы. Иосиф Виссарионович тоже нас поймет, он всегда был за нас и сейчас не откажет в нашей просьбе. Клементий Ефремович! Удовлетворите нашу просьбу,
380
No comments:
Post a Comment
Note: Only a member of this blog may post a comment.